Не лихорадка, конечно, ее одолела, а упрямство. Случилось это во время сбора главного листа, в самое горячее время. Как-то ночью отец заглянул в наш самодельный хлев, видит—ослица рожает. Ладно, пусть себе рожает, не отрывать же младенца от матери. В ту ночь мы отправились в поле пешком. Корзины—на спине. Через три дня решили попробовать: «А ну, поехали!» Не тут-то было. Не насытилась, видать, еще материнством, не нализалась с осленком. Не идет, и всё тут. Стоит и оглядывается. Что делать? Не тащить же нам на спине трехдневного осленка за нею в поле?
Хорошо. Терпим еще день, терпим неделю. На обратном пути грузим корзины на соседские повозки. Кое-как перебиваемся.
Как только осленок запрыгал по двору, отец сказал: «Ну, дорогая, хватит, поехали: роды окончены». И снова прежним порядком отправились мы в путь. Осленок—за нами. Идем себе, идем, вдруг ослица останавливается как вкопанная. Глядим — осленка нет. Прыгает как бешеный— то ли в канаву угодил, то ли в чужой виноградник забрел. Возвращаемся. Находим. Идем дальше. Прошли сто шагов—снова стоп. Ослица останавливается, кричит.
— Так дело не пойдет,— решил отец,— привяжем-ка его сзади.
Привязали. Но осленок не желает идти на буксире. За неделю успел привыкнуть к свободе. А стоит отвязать— ослица не чует его и... останавливается. Одним словом,
еле добрались мы в ту ночь до поля. Возвращались же и того хуже.
Следующей ночью отец заставил Эмине шагать пешком. На ее место посадил в корзину осленка, корзину завязал мешком. Ко мне добавил еще один камень— уравнял с осленком. Ладно. А как назад? Корзины доверху полны листом. Хотите верьте, хотите нет — отец нес осленка на руках.
Один день нес. Второй день нес. Невыносимо. Осрамились на весь город. Смеются над нами. Надоело это отцу — вот так! Как-то в полдень, когда мы возвращались с поля, нам попался навстречу юрюк-дровосек, отец его упросил, добавил еще пятьдесят курушей и всучил осленка. Ослица смекнула, в чем дело. Все смотрит назад и смотрит. Но сзади не осленок, а отцовская палка. Хочешь не хочешь, приходится идти.
До самого вечера не пила, не ела, бедняга. Глаз от ворот не отрывала. Вздыхала, жаловалась. А когда опустилась ночь, вздохи ее перешли в настоящий плач. Разве ослицы плачут? Плачут и ослицы, если оторвут дитя от матери и отдадут чужим людям. Плачут, как люди. Вытерпеть ее крик было невозможно. Сколько она проплакала, не знаю. Лежа в постели, я слышал ее вой, пока не уснул, накрывшись подушкой. В полночь я проснулся от слов отца:
— Ослица умерла!
Мы вскочили, побежали во двор. При свете карбидной лампы увидели: лежит, протянув ноги. Глаза открыты. От глаз до бархатного носа—пятно грязи. Сдохла наша ослица от горя. Я поглядел на отца. Он плакал.
Но людям что? Дай только поговорить. Вскоре об отце пошла еще одна сплетня:
— Гявур-ходжа совсем рехнулся. Взял пилу, зарезал у бедной ослицы детеныша!
Отцу и в голову не пришло отыскать юрюка И выставить его свидетелем или же привести осленка, показать его пустомелям.
— Что поделать,—мрачно отвечал он,—не смогли мы принести барана в жертву господу богу. Пусть хоть осленка примет, если соблаговолит. А на нет и суда нет!
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Пришла осень. Не успели мы отмыть руки от табачного сока, как начались занятия в школе. Я пошел уже во второй класс. Эмине, хотя была и старше меня, пошла в первый: всё мачеха не пускала. Да и теперь-то согласилась
скрепя сердце после долгих увещеваний отца: аист принес нам еще одного младенца, и Эмине должна была снова стирать пеленки. А нянчить нового братца должен был я.
За нашим столом появился новый рот. Но как было нас шесть человек, так и осталось: Ферид, три года назад окончивший школу, внезапно исчез.
Утром, уходя из дома, он потихоньку расстегнул булавку, которой был заколот внутренний карман отцовской куртки, взял из бумажника две лиры, а вместо них оставил письмо на двух страничках. За завтраком отец прочел его мачехе.
«Отец,— писал Ферид,— не сердись, что я тебя не спросился. Эти две лиры удержи из первых денег за табак в счет швейном машины «Зингер». Я не буду портным, передумал, и машина мне не нужна. Уезжаю в Балыке-сйр'. Попытаюсь держан, экзамен и учительский интернат. Не выдержу, все равно домой не вернусь. Одним ртом меньше будет, не так ли? К тому же кусок хлеба, что ты клал передо мной на стол, с некоторых пор стал для меня горек. Побоями—сыт по горло. Знаю, ты рассердишься, но прошу не вычеркивать меня из списка твоих детей, не отказывайся от меня!»
— Уже вычеркнул! — прокричал отец.— Нет у меня больше сына по имени Ферид!..
Мачеха обрадовалась и письму и отцовскому гневу. Нос у нес покраснел, ноздри раздувались:
— Не от порки он бежит, эфенди, а от табака, от табака!
Эта осень была для нашего дома началом листопада. Отец с каждым днем делался все мрачнее, все больше пил, все чаще разражались скандалы, а колотушки, приходившиеся на долю Ферида, стали доставаться нам.
В начале учебного года два известия окончательно лишили его равновесия. Первое: помощники учителей должны были держать квалификационный экзамен на учителя. Выдержавшие будут оставлены на местах, провалившиеся— уволены. Отец пришел в ярость. Это значило, что место учителя от него уплывает. Он был самоучкой, как говорят, «вылез из собственного портфеля». Окончив медресе2, поступил в идади, но через год началась Балканская война и его взяли в армию. Вернувшись после ранения на родину, в Сеферихисар, отец несколько лет прослужил школьным надзирателем. Учителей не хватало. Он выучил наизусть учебник и научился говорить: «Сегодня вечером читайте от сих до сих».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73