Четвертый якобы оказался пьяницей. Пятый во время проверок на чистоту у мальчиков-дс расстегивал на вороте одну пуговицу, а у девочек — две. Шестой, как приехал и услыхал об этом, в тот же вечер вернулся в город. Из министерства стали слать приказы: «Отправляйтесь на место, приступайте к работе!» Он отвечал: «Пока мулла не умрет, к занятиям приступить не могу. Жду!» Но мулла, как назло, заупрямился: не помирает, и все тут. Заупрямился и учитель: не приступает к занятиям, и все тут. В результате школа была закрыта два года.
Открыл ее я. Записал в учительский журнал под номером семь свою фамилию, наклеил фотографию. В графах моих предшественников стояли даты начала и конца работы. И причины, отъезда. В первом случае — смерть. В третьем—перевод на другое место. В остальных—волшебное дуновение муллы.
Записывая в своей графе первую дату —пятое сентября тысяча девятьсот тридцать шестого года, я задумался: какова будет последняя дата и причины, по которым ее занесут в журнал. «Быть может, со мной случится то же, что с вами?» — спрашивал я своих неудачливых коллег, глядя на их фотографии. Мне показалось, что Мустафа-эфенди говорит: «Смотри только здесь не умри, не то и тебя объявят гявуром!» «Попробуй выдержи, может, тебе удастся!» — отвечали остальные.
Что ж, попробую. Какая-никакая, но у меня была теперь своя школа. Над ней—флаг на древке, на полу— циновки, на стене—доска. И я. А где же дети? В журнале во всех трех классах было записано сто пятнадцать учеников. В первое же утро я послал по деревне глашатая. Школьный служитель—старик Хаджй Бекйр просвистел в свисток на все четыре стороны. Когда ученики расселись на циновках, я их сосчитал: пятнадцать!
— Хаджи Бекир, а где остальные сто?
— Эх, сынок, никто из учителей не мог их собрать.
— Почему?
— Кто в поле работает. Кто дома за младшими братьями смотрит. Кого уже в школу и не пускают — вырос, мол. Наложишь штраф — все равно не уплатят. Тебе же хуже будет... Лучше всего, начинай-ка с этими, что пришли, а остальных возьми да вычеркни.
— Нельзя, Хаджи. Журнал—не долговая тетрадь бакалейщика. Как я вычеркну ребенка, которого не выучил?
— Об этом не печалься. Их всех мулла учит.
— Мулла? Чему же он их учит?
— Корану.
— Где?
— У себя дома.
— Вставай. Пойдем к нему домой.
Хаджи Бекир внимательно посмотрел мне в лицо: уж не свихнулся ли я? И рассмеялся.
— Эх, сынок, в его дом и жандарм войти не может. Вернее, не входит. Каймакам и тот у него в руках. Когда мулла входит в управу, все встают и кланяются ему до земли. Не успеет сесть,—бегут к нему с кофеем, справляются о здоровье, эдак почтительно, вежливо. И в губернии тоже. Он самой Анкары не боится. Министр по делам веры — его однокашник по медресе.
— Что же нам теперь делать, если министр его однокашник?
— Сиди, где сидишь. Не лезь на рожон. С ним не потягаешься. Он уже шесть учителей выжил. Таких, как ты. Первый...
— Знаю, Хаджи. Обо всем знаю.
— Если так, какого же лиха тебе еще нужно?
— Не лиха мне нужно, а детей.
— Еще чего захотел! Не отдаст он их тебе. Сказано ведь: сам учит. Выучит пяти молитвам для каждого намаза — осенью с родителей три эльчека зерна. Сделает хафызом—весь урожай ему. А ягнята, курята, масло, яйца, фитре да зекят3 — этого не считает.
— Вставай, пошли, Хаджи!
— Садись. Полетишь, разгневавшись,— упадешь, раскаявшись. Прежде сядь, подумай сутки, а потом действуй.
Я стал думать. Не прошло и суток, как мулла за мной прислал: «Пусть придет ко мне, поговорим».
Я не пошел. Велел передать: «Пусть придет в школу, поговорим!»
Он обиделся: «Приехав в гости, прилично ли требовать хозяина к себе?»
Я обозлился: «Прилично ли, не спросив учителя, звать к себе детей во время уроков?»
Я — к себе, он—к себе, веревка натянулась. И вот мы столкнулись с ним на улице.
Долговязый, в шальварах, подпоясанных кушаком. За поясом нож с серебряной рукояткой. Часы на серебряной цепочке. Физиономия что печеное яблоко. Ни усов, ни бороды — как баба. Один глаз выворочен, веко красное. Феска обмотана чалмой—только кисточка торчит. Губы шевелятся— молится.
Мулла направлялся в мечеть. Рядом—староста, впереди— богатеи, позади—их слуги. А со мной—Хаджи Бекир и пятнадцать учеников. У одного в руках — свернутое знамя. У другого под мышкой — портрет Ата-тюрка в раме. У меня и у Хаджи Бекира тоже руки полны. Мы снялись с места всей школой.
Стоим друг против друга. Мулла ухмыльнулся. Во рту ни зуба. Беззубый, а стольких учителей съел! Хорошо еще, что на меня не сразу кинулся.
Взял меня за подбородок:
— Смотрите-ка, у него борода еще, как пушок на айве!
— Верно. Я безбородый, как баба. Муллу передернуло:
— Куда это вы собрались?
— Да вот...—Я показал на вывеску, снятую со школьных дверей, на журналы да тетради в черных переплетах, которые нес Хаджи Бекир.— Переезжаем...
— Куда?
— К тебе!
Тот так и опешил.
— Ничего удивительного нет,— сказал я.— Как-никак большинство детей у тебя. Вот и повесим на твоих дверях эту вывеску. Будешь и меня учить.
У меня затряслись поджилки, у муллы губы.
— Понятно,— проговорил он.— Не пройдет и года, переедешь и ты в другую деревню!
— Не имею желания, ходжа!
— Это уж не от твоего желания зависит, а от моего.
— Ладно, попробуй!
— На что ты надеешься?
— Приходи в школу, увидишь.
— После намаза приду, жди! Я стал ждать. Пришли.
— Смотри, ходжа,— сказал я.— На него я надеюсь— это раз (я показал портрет Ататюрка). Узнаёшь? (Молчание.) И вот еще на что я надеюсь (я ткнул пальцем в одну из шести стрел на карте Турции). Эта стрела называется лаицйзмом. Чтобы тебе было понятно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73