Я постелил матрац на бетонный пол, положил в головах чемодан и сел.
Познакомился со старожилами.
— Добро пожаловать, приятель!
— Какое уж тут добро...
— Наплюй, и это пройдет.
— Дай аллах!
— Что с тобой приключилось, как сюда попал?
— И не спрашивайте. Что со всеми, то и со мной.
— Выходит, мы птицы одного полета. Давай пять! Мы вовсе не были птицами одного полета, но спорить
было не время. Еще раз пожали друг другу руки. Я-то знал, за что они сидят. Служитель успел мне коротенько о них рассказать по дороге от изолятора:
— Все они один одного стоят. Первый оскорбил
закон. А на суде, говорит, я не правительственный канун ругал, а этот, знаете, есть такой музыкальный инструмент— кануном зовут. Однако судей не проведешь. Второй сказал: «Плевал я на весы такого правосудия». Третий, кассир в банке, растратил семнадцать лир. А четвертый жену убить хотел, что ли. Засунул в пилюлю от гриппа две патефонные иголки и говорит: проглоти, женушка, кашель и головную боль как рукой снимет...
Пожимая руки, я пытался угадать, кто из них додумался засунуть иголки в таблетку от гриппа. Тот, который сразу сел на нары и уставился в потолок? Или этот рябой? А может, этот пузатый, пробующий фасоль, что варилась на керосинке около двери? Так и не угадал. Оказывается, тот, что сидел ближе всех ко мне и раскладывал пасьянс. Открыл даму пик и плюнул с досады:
— Чтоб тебе, черная паскуда! Мало тебе. Сожрала у меня огромный грузовик, а все никак не отстанешь!
Вслед за дамой пик пришел валет треф, или, как у нас говорят, «мушка». Он и сам был похож на мушку, и голосок у него был тоненький, гундосый. На завтра у него был назначен суд, и он торопился отгадать на картах свою судьбу. Если сойдется пасьянс, значит, дадут три года. Если не выйдет...
Остальные, склонившись над картами, стали следить за гаданием, позабыв обо мне. Это было мне на руку. Я вышел во дворик, думая найти Моиза.
Для того чтобы из нашего дворика перейти во дворик отделения одиночных, нужно было спросить позволения. У кого? Прежде всего у старшего по нашему отделению. Его звали Нихадом. Шпана шпаной. Получил восемнадцать лет. Восемь уже отсидел. А самому было лет двадцать пить. С первого же слона я понял, что он сидит за кровную меси,. Так и оказалось. Ему было всего четырнадцать лет, когда отец дал ему в руки пистолет и показал, в кого нужно стрелять. Давай, мол, сынок. И мальчик послушал отца.
Меня он тоже послушал, послушал и говорит:
— Вот тебе мой совет. Не ищи его лучше, не ходи ты к нему...
— Нет,— отвечаю.— Если это тот Моиз, которого я знаю, Моиз — Зазубренная Голова, то это мой земляк. Я должен с ним повидаться.
— Тогда ступай к надзирателю Осману, попроси разрешения.
Хорошо еще, что он не послал меня к старшему надзирателю.
Надзиратель Осман только поглядел мне в глаза и, открыв дверь, проговорил мне в спину:
— Все вы одна навозная лепешка! Только колесом переехало и вот разделило.
Дворик одиночников был еще меньше нашего. Высокие стены и над ним синий лоскут неба с носовой платок. Под этим лоскутом у дверей на высокой, вроде малярной, табуретке сидел человек в кальсонах и рубахе. Волосатые, как у зверя, ноги кончались парой деревянных сандалий. Голова была та самая, вся в насечках, но курчавая борода до неузнаваемости изменила его детское лицо, которое я не видел пятнадцать лет. Огромный мужчина, как прилежная мастерица, нанизывал на нитку серые бусины. И весь был погружен к свое занятие. Я кашлянул. Он обернулся, вскинул глаза. Ага, это был взгляд Моиза. Он оглядел меня с ног до головы. И наконец воскликнул:
— А, это ты, милок...
Вставая, он едва не опрокинул коробку с бусами. Обнял меня, как медведь медвежонка. Двое его товарищей выбежали из своих камер. Но Моиз не давал им вставить ни слова. Все спрашивал и спрашивал:
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего. Пришел вот тебя проведан.. Раз уж довелось побывать в Анкаре...
— Брось болчать, милок. Я-то знаю, что ты в Анкаре с прошлого года.
— Откуда?
— Читал твои рассказы. И потом...
— Разве вам дают здесь книги и газеты?
— Мы здесь старожилы. Три года загораем.
— Ах, черт! Знал бы, раньше наведался.
— Чем позже, тем лучше. Мне достаточно было слышан, твой голос. Мы здесь ни одной постановки по радио не пропускаем...
— Значит, у вас и радио сечь?
— Есть. Вот он сделал.
Моиз показал на одного из своих товарищей. Тут только до него дошло, что он нас не познакомил.
— Вот, Караоглан его сделал...
— Джихад.
— Очень приятно.
— Он у нас техник. Из клубка проволоки и картонной коробки сделал нам приемник. Пару наушников надеваем на три пары ушей. Скоро наш Джихад сделает передатчик и каждую ночь будет посылать жене «SOS»!
— Перестань, Моиз! Но Моиз не унимался:
— Он у нас еще и поэт. Куда там Маяковскому!
— Хватит, тебе говорят!
Это было уже серьезно, но Моиз и в ус не дул:
— Он же и повар нашей коммуны из трех человек.
— Вот это правда.
— А этот вот — наш эконом. Ведает торговлей и экономикой.
Третий, пожимая мне руку, показал на Моиза:
— Что правда, то правда. Джихад крошит, я кормлю, а вот этот гусь глотает и все жиреет да жиреет!
Моиз рассмеялся. Огладил бороду. Сел. Мне тоже дали табуретку. И уставились мне в рот:
— Ну, давай рассказывай.
Я попытался было увильнуть:
— Послушай, если ты знал, что я работаю на радио, неужели не мог написать хоть две строчки?
— Не мог! — ответил Моиз.— Во-первых, здесь паши письма просматривают. Во-вторых, в радио тебя взяли бы на заметку...
Па заметку меня данным давно взяли, Моиз. В прошлом месяце, когда на площади Улус жгли книги Сабахатччша Али, несколько бешеных, проходя мимо здания радиоцентра, показывали на наше окно и орали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73