Теперь не о профилактории, о санатории надо было думать.
В конце апреля меня пытали к директору.
Сын мой, скачал он,- нашему дорогому Фериду-фенди больше нечего делать и больнице. Мы обратились и санаторий, но нам очистили, что мест нет. Лучше всего— перемена климата. Ты возьми брата, посади его в поезд — деньги на дорогу даст училище — и отвези к отцу. Передай ему от меня привет. Наступает весна. А у вас там воздух лучше всякого санатория. Много масла, молока, яиц, мяса давайте Фериду. Через три месяца все у него пройдет...
Сказано — сделано. Мы привезли Ферида к отцу в деревню, окруженную соснами. Я возил для него из города продукты. Достал первый на рынке помидор, первые фрукты. Прошло три месяца, а ему становилось все хуже и хуже.
Знаменитый доктор, которого мы привезли в деревню на автомобиле, сказал, что теперь уже поздно. Другой врач сказал:
— Чахотка скачет во весь опор; с нашей медициной за ней не угнаться.
— Помилуйте, доктор. Хоть бы какое лекарство — парень тает на глазах!
Ферид действительно таял. Не помогли ни керосин, ни ослиное молоко.
— Какое-нибудь лекарство, доктор! Помогите, стоит мальчику вздохнуть, словно две стрелы вонзаются ему в оба легкие! Придумайте что-нибудь!
Деревенские мудрецы, подумав, сказали:
— Халил-эфенди, вези-ка его домой. Видишь, ноги у него стали пухнуть...
Мы привезли Ферида в город. Я перенес его из машины в дом. Двадцатилетний парень стал легок, как ребенок.
Мачеха, боясь заразиться, взяла своих детей и уехала на следующий день в Измир. Мы не боялись заразиться — я, отец и Эмине. Стали по очереди дежурить у постели больного, по очереди плакать.
Отец ночи напролет читал коран, пытаясь заговорить бациллы Коха. Много чего было в коране, да только не было ни в одной из строк кальция, ни в одной из молитв витаминов. Отец сам это понимал, но читать молитвы у постели безнадежно больного было традицией. С такой же пользой можно было ругать болезнь на все корки. Но горевать и убиваться сверх меры считалось грехом: «Аллах прежде всего призывает к себе тех, кого больше всех любит!»
Быстро призвал он к себе и Ферида. Не вытерпел до листопада. Ферид умер четырнадцатого июля, на рассвете, не жалуясь ни на отца, ни на мачеху, не жалуясь ни на что, даже на табак.
Отец вынул из шкафа узелок. В узелке было полотно на саван.
— Я его для себя приготовил, но что поделать: видно, очередь моя еще не пришла...
Он умолк, глотая слезы. Отец хотел подать нам с Эмине пример мужества. И подал. Сам разжег очаг. Поставил на очаг котел с водой. И, когда взошло солнце, сказал мне:
— Давай, сынок, давай, единственный мой, ступай к Мураду-ходже. Пусть он придет умоет твоего брата. Потом беги на рынок. Найди глашатая Исмаила. Пусть объявит о смерти Ферида. Затем ступай к фотографу Байраму. Передай ему от меня привет. Пусть хватает свою машину и бежит сюда...
Услышав от меня печальную весть, Мурад-ходжа пробормотал молитву. Косые глаза его разбежались в разные стороны.
Переговорив с глашатаем Исмаилом, я вышел за ним на улицу.
Перед базарной мечетью он крикнул:
— Свершив омовенье,— саля!
Затих стук в мастерских ремесленников. Прохожие остановились. Кто умер? Глашатай объявил и это:
— Сын Халила-ходжи Ферид-эфенди!
Первым выскочил из своего сарая старьевщик Исмаил.
Я побежал к фотографу Байраму. Он словно обезумел. Вначале не хотел даже идти. Я уговорил.
Вернувшись домой, я застал отца у ворот. Он препирался с Мурадом-ходжей. Вернее, не препирался, а торговался.
— Если б другая болезнь, куда ни шло,— говорил Мурад-ходжа.— Но чахоточных меньше чем за двадцать пять лир я не обмываю!
— Нет у меня таких денег, ходжа. Двадцать пять лир — это больше половины моего жалованья. И расходов на мертвеца много—не одно только обмывание. Я и так живу в долг. Пощади! Вот тебе десятка. Больше у меня нет...
— Двадцать пять, и ни куруша меньше! Часовщик Али, выбежавший на улицу с непокрытой
головой, потянул отца за рукав:
— Не уговаривай его! Сами обмоем.
Кривого ходжу так и перекосило. Когда он ушел, мы вошли во двор. Во дворе толпились соседи, товарищи Ферида, его учителя. Из мечети принесли гроб и стол для обмывания. Пахло окуриванием, слышалось чтение кора-па. рыдания. Старьевщик Исмаил и бывший мастер Ферида портной Аббас, примостившись на приступке, шили саван. Ьайрам нацелил было свой аппарат на брата, лежавшего под свадебным одеялом моей матери. Но не выдержал:
— Нажми-ка лучше ты эту кнопку сам!
Я нажал. На снимке вышел даже хлебный нож, который положили на грудь Фериду, чтоб шайтан не мог к нему подобраться!
В углу двора какая-то незнакомая мне женщина шептала на ухо тетушке Захиде:
— Вот Гявур-ходжа! Уморил сына чахоткой, а теперь снимает на карточку!
Отец не слышал, но как будто почувствовал, что она говорит.
— Пошлю этот снимок Гази, пошлю Гази!—крикнул он.
В самую трагическую минуту соседи внесли в дом столик с едой. Таков был обычай. Но «Гявур-ходжа» осквернил и его. Выхватив столик у них из рук, ударил им оземь.
— Хватит! — закричал он.— Сегодня хоть шишками набейте животы! Ради аллаха, пусть хоть сегодня помолчат желудки. Дайте нам спокойно поплакать!
После обеда мы пронесли Ферида на наших плечах по улицам и передали его Мустафе Кулаксызу. На гробе лежала форменная ученическая фуражка. С этой фуражкой в руках я вернулся с кладбища. Блестящий лакированный козырек, лиловая тесьма, кокарда.
Эту фуражку потом носил я. Штаны Ферида доносил отец.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Через два дня в ворота постучали. Я побежал открывать. На улице стояли два незнакомых мне человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73