— Не пущу!
— Все равно пройду!
Комиссар толкнул отца в грудь, да так, что, не успей я его подхватить, он грохнулся бы на спину.
— Назад! — рявкнул Араб.— Если ты ходжа, то и веди себя как ходжа! Умный человек называется! Хватит с нас придурка Бахри. Убирайся, пока нос не расплющили!
Нос отцу не раскровянили. Но сердце его облилось кровью.
Пришлось уйти. Возвращаясь, мы увидели у первой цепи старьевщика Исмаила с девятью ребятишками.
— Пропустите меня! — кричит.
— Что у тебя за дело к Гази?
— Говорят, у кого девять детей, тому он деньги дает.
— Ступай домой. Деньги тебя найдут.
— Я не за деньгами пришел. У меня к нему есть прошение.
— Какое прошение?
— Пусть простит за беспокойство, скажу ему, он замолви! словечко перед Али Ризой-беем, чтоб тот сдал мне дом.
— Это не его дело.
— Как — не его? Спас всю страну от врага, а одного старьевщика Исмаила не может спасти и жилье ему найти?
— Ступай прочь, Исмаил. Нечего дурачиться! Исмаил вышел из себя:
— Это вы тут дурачитесь! Ступайте поглядите, как мы живем с девятью детьми в сарае. Если жена родит там десятого—помрет. Нет у вас ни жалости, ни стыда, безбожники, вот вы кто! Из-за этого поганца Нури-бея...
Отец обнял Исмаила за плечи:
— Пошли! Нет у них пи жалости, пи бога, ни веры. Пошли!
Не один Исмаил безуспешно пытался прорваться через первый кордон. Видел я и Большого Албанца. Того самого, который во время пожара впрягся в водяное колесо. Голова и борода у него с тех пор порядком поседели. Он хотел повидаться с Гази и спросить о своей лошадке.
«Паша,— сказал бы он,— я видел твой портрет, снятый в Коджатепе. На снимке под холмом видна гнедая лошадка. Скажи, ради аллаха, ведь это она, та самая белолобая, что ходила у меня в колесе, что я тебе отдал?! Нет, я не прошу вернуть ее,— сказал бы Албанец.— Пользуйся на здоровье, только раз в два-три года, когда созреют клевера, отпускай ее в луга: пройдут запал и болячки на груди, не будет засекаться...»
Вот что сказал бы он Гази, да не пустили.
Пришли и евреи. С большими листами бумаги, свернутыми в трубку. То были объявления, сорванные ими со стенок, спрятанные до случая. Объявления, висевшие в учреждениях и на улицах: «Гражданин, говори только по-турецки!» Они хотели показать их Гази и спросить: «Что это значит, паша?»
Не пропустили.
Пришли табаководы во главе с Черным Мехмедом и Маджироглу.
— Сто-ой! Куда?
— Хотим и мы сказать пару слов Гази.
— А кто вы такие?
— Выборные от табаководов.
— Что вам надо?
— Хотим сказать, чтобы рынок открывался вовремя. Хотим кредитов из банка. Этот Али Риза-бей да ростовщик Хаджи Осман...
— Ступайте по домам! Али Риза-бей сейчас говорит с Гази. И ростовщик тоже. Они табачное дело лучше вас знают, что надо, все скажут паше...
Действительно, они оба сидели рядом с Гази за столом. Разговаривали. Гази спросил:
— Ну как, привыкли к новому шрифту?
— Конечно, привыкли, ваше превосходительство,— отвечал Мехмед-бей, который и запятую от точки не мог отличить.— Благодаря вам моя дочь, рабыня ваша Кериме, сама с ноготок, а газеты свободно читает!
— Хорошо, хорошо. Приятно слышать. Сколько у вас детей?
— С вашего благословения трое, мой паша. Старший благодаря вам стал врачом... Фарук! — крикнул он через весь стол.— Сын хотел поцеловать вам руку.
Младший Мехмед-бей, похожий на отца, как осленок на ослицу, подошел, поцеловал Гази руку.
Лицо Гази залила краска. Только глаза остались такими же синими. Он поднял рюмку на тонкой птичьей ножке. Отпил. Бросил в рог несколько пггучск каленого гороха, кусочек рахат-лукума. Перепел разговор на другую тему.
— Ну, Али Риза-бей, а как в вашем городе встретили реформу шапок?
— Реформа шапок — хорошее дело, ваше превосходительство. Только круглые шапки очень дороги. Поэтому крестьяне и горожане предпочитают больше фуражки.
— Не было таких, что противились?
— Ежели и были, ваше превосходительство, то лишь темные невежды. Где им понять, что форма шапок для передовой республики важнее хлеба. Отучить их от фесок
было, конечно, не просто. Но, с вашего благословения, мы роздали всем полицейским ножницы. Где найдут феску, там и порежут. Идут крестьяне на рынок— смотрят в котомках, за пазухой, под фуражками. Так, с вашего благословения, рубанули сразу под корень. Только...
— Что—только?
— Не знаю, осмелюсь ли в присутствии вашего превосходительства...
— Говорите.
— Только с одним упрямцем не могли справиться.
— Кто он?
— Часовщик. Зовут невежду Али. Мастер он, правда, первый пч первых. Хоть истолчи часы в ступе, наподобие фокусники, дашь ему,— и на следующий день вернет, как с фабрики, новенькие. Но что стоит его мастерство, коль не желает он шляпу носить?!
— Неужели все еще в феске ходит?
— Нет, ваше превосходительство, не ходит. Никак не могли его заставить шапку надеть. Закрыл мастерскую. Заперся в доме. Но, говорит, двери моего дома открыты всем и каждому, кроме шапочного закона. Заказчики ходят теперь к нему домой. А он вот уже три года на улице не появляется.
— Совсем?
— Иногда ходит на свой виноградник. Но под чалмой у него все равно феска.
— Ишь ты какой лихой! Не позовете ли его сюда?
— Слушаюсь. Сейчас?
Гази взглядом пригвоздил Али Риза-бея к месту: что, мол, за вопрос?
В ожидании часовщика паше представили Мустафу Кулаксыза. Он подошел к столу, стуча деревяшкой. Ему предложили сесть. Сел. Наставил деревяшку, как винтовку, прямо на пашу. Кулаксыз был в той же одежде, в которой вошел в город в день освобождения. Только тогда не было седины в его бороде и морщин на лбу.
— Вы всегда так ходите, эфе? — спросил Гази.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73