— Послушай,— прошептал он, когда они оба легли,— я вспомнил, как мы с тобой познакомились. То есть знать-то я тебя знал давно, но в тот день меня как бы осенило: вот какая мне женушка нужна.
Салюте тихо рассмеялась.
— Куда лезешь? Пьяный ты. Спи.— И ласково шлепнула его по руке.
— Выпить, что ли, нельзя? Ведь родной брат приехал. И потом совсем я не пьяный. Неужто только пьяный может признаться в любви своей женщине? А я тебя... да ты и сама, Салюте, знаешь... Ты для меня самая красивая из всех, кого я только видывал.
Унте казалось, будто из светелки доносятся шепот, шорохи, и, распаленный подозрительными звуками, он шептал жене нежные словечки, страстно ласкал ее, стараясь заглушить то, что будоражило душу.
III
Унте зажмуривается, горестно качает головой, тихонько ругается. Злополучный потолок! Может, только Ляонас Бутгинас не поднял бы его на смех, расскажи ему Унте, какая чертовщина мерещится в собственной спальне. Ну не спятил ли он? В самом деле, чего вчера не остался обедать у брата, чего потом наклюкался, чтобы погасить пожар, пылающий в его душе?
Унте дотягивается до брошенной на подоконник книги — четвертый раз сегодня принимается читать, но даже страницу не одолел.
— Все дрыхнешь? — спрашивает Салюте, просунув голову в дверь кухни.— Уже за полдень. Пора мне на ферму свиней кормить.
«Мог бы помочь, но она обязательно отрубит: не надо».
А свою скотину не забыла?
Неужто, думаешь, я ждать буду, пока книгу про-тешь?
— Старики все еще сидят...
— Не бойся, не налакаются. Это не ты,— жестко бросает Салюте, стоя уже на пороге.
Что за чушь порешь? Я тебе что — Стирта, который каждый день под градусом? — злится Унте.
— И ты голову теряешь. Порой не поймешь, какой бес в тебе сидит. И вчера думала — вернешься из Епушотаса и будешь носом землю рыть.
— Мог бы. Повстречался мне один дружок. Пристал: «Пошли в ресторан!»
— Ну и слава богу, что не поддался... Может, говорю, образумишься...
Унте минуту-другую молчит, уткнув нос в книгу. «Ах, скорей бы она отправилась свиней своих кормить...»
Не дождавшись, пока за Салюте закроются двери, Унте выдыхает:
— А все-таки я добьюсь своего. Дом культуры будет светить на весь Епушотасский район, как храм божий, а Жгутас-Жентулис не дождется памятника.
— Дай-то бог,— усмехается Салюте.— А не повторителя ли история с фабрикой: бегал, носился как угорелый, орал на весь свет, баламутил воду, а что вышло — пшик?
— Вперед не забегай, фабрику еще не построили,— сердится Унте: кому приятно, когда о неудачах напоминают.
— Не построили, так построят.
— Поживем — увидим...
— Может, взорвешь ее? — не унимается Салюте. Ей доставляет большое удовольствие дразнить мужа.
— Чего язык распустила! Марш скорей к своим свиньям — мне пора штаны надевать!
Салюте обиженно хлопает дверьми кухни, а Унте все еще валяется в постели, пытаясь заглушить нахлынувшую обиду. Вот тебе и баба! Вот тебе жена! Послушаешь ее и невольно к рюмке потянешься...
— Сегодня у Мармы горячий денек,— доносится голос отца.— Суббота. Почитай, половина Дягимай в баню нагрянет.
— Банщик, видать, тертый калач,— бормочет Григас. Унте смотрит в книгу, ничего не соображая, потом
швыряет ее на подоконник и вдруг сбрасывает с себя одеяло. Наспех натягивает штаны, влетает в одной сорочке на кухню, а оттуда, умывшись холодной водой, чешет назад в спальню — одеться как следует. И снова возникают видения детства: расписанное морозными узорами окно, летчики Дарюс и Гиренас возле своей «Литуаники» на фотографии, заливистое пение кочета и ленивый лай собак. Старики все еще белят усы пивной пеной. На щеках — багрянец, на душе хорошо, и хмель нисколечко не берет.
— Спишь до обеда, как граф какой,— незлобиво язвит отец.— Может, кофейку с банкухеном?
— На кой такому мужику твой кофеек,— возражает Григас— Ты пивка ему налей, сыру, копченого окорока отрежь. Посидишь с нами, Унте?
— Сесть-то сядет, вот только встанет ли,— говорит Гиринис, опасливо косясь на сына.
— Раз так, то и впрямь присяду!
— Тебе бы только наперекор...— Гиринис разочарованно и печально качает головой.— Возразить бы только...
— Слышал, тебе у брата вчера не шибко повезло,— говорит Григас, подвинув бокал к Унте.— Даниелюс умный мужик, но, видать, не вник в дело.
— Ум у таких знаете где? В заднице,— ухмыляется Унте.— Всё заседают.— И уже почти жалеет: зачем так о брате при чужом человеке?
— Работа такая,— заступается за Даниелюса Григас — Без совещаний, без постановлений шагу не шагнешь. А ты, Унте, молодец, что за культуру взялся. И насчет этого памятника голос поднял. Коли уж делать из человека святого, то пусть он и вправду будет святым.
— Вам обоим только и делать, что гадать, кто святой, а кто так себе — блаженный,— перебивает гостя Гиринис— Ты сына моего не подзуживай, Антанас, он и так, надо или не надо, пускается во все тяжкие.
— Будь у нас Дом культуры — мы бы ого! Город позавидовал бы,— продолжает Григас, не боясь прогневить хозяина.— У кого голова на плечах, тот понимает, что колхозу надо. А то, что Стропус хвостом вертит, не беда, мы его прижмем. Нагрянем скопом и прижмем.
— Хоть один человек нашелся.— Унте поднимает бокал.— За твое здоровье, дядя.— Выпивает до дна, тут же наливает себе снова и под глухое бормотание отца «наперекор, все наперекор» опрокидывает.— А теперь дуйте без меня. Спасибо тебе, дядя, на добром слове.— Встает не спеша и, нарочно шатаясь как пьяный, топает к дверям, криво усмехаясь.
Бог ты мой, сколько раз он это видел: увязшие в сугробах плетни, кривой колодезный журавель с дубовой колодой-гирей на конце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180