— Орлы меня восхищают, но, по-моему, они должны остаться верными родному гнезду,— посерьезнела Юргита.
— Конечно! — радостно поддержал ее Ричардас — Ведь и улетают-то они только для того, чтобы набраться на чужбине сил и еще выше подняться.
Юргита пошутила: не свидетельствует ли такой взгляд о его склонности к карьеризму, но Ричардас сменил тему разговора и принялся подтрунивать над собравшимися (и над собой): дескать, у современного трудового интеллигента нет большего удовольствия («Ах, это вершина блаженства!»), чем интеллектуально, из дорогих рюмок, потягивать дорогой коньяк и думать о себе, что «я самый... мудрый, самый...».
Ричардас выделялся среди всех: элегантный, исключительно внимательный, остроумный, мужественный. Юргите нравилось его умение быстро приноравливаться к людям, если надо, порывать с ними, становиться выше их и не кичиться своим превосходством.
После полуночи все встали из-за стола и собрались уходить. Дождь давно прошел; доносившийся издали громок никого не пугал, никто не подозревал, что прояснившееся небо вот-вот снова затянет тучами.
Хозяева второпях попрощались с гостями, но Юргиту и Ричардаса наотрез отказались отпустить. Куда в такое позднее время? Погода хуже некуда... Да и мало ли что случается по ночам... Не лучше ли заночевать, никто ведь не гонит... а завтра со свежими силами за работу... Если товарищу Ричардасу неудобно, то хотя бы на час, на два... пока не рассветет...
Ричардас улыбался, пожимал плечами. И по его улыбке ничего нельзя было понять. Только когда хозяин распахнул
дверь в комнату (она, должно быть, не раз распахивалась перед именитыми гостями), где белела кровать с двумя взбитыми подушками и заманчиво откинутым одеялом, все стало понятно.
Юргита глянула на Ричардаса. Их взгляды встретились, и оба, захваченные одной мыслью, громко захохотали. Расстроенные, даже обиженные хозяева попытались объясниться, но Ричардас, давясь смехом, уже открывал дверь в коридор. Они спускались по лестнице молча, тихо посмеиваясь и чувствуя такую близость, словно остались вдвоем на всем белом свете. Юргита почему-то вспомнила, что ей двадцать четыре года. Уже двадцать четыре! На миг ей привиделись белая фата, белое цветенье садов, белые поля в середине зимы, белые-белые мгновенья детства, зыбкие и трепетные, как мельканье белых августовских мотыльков. На нее внезапно нахлынула какая-то ослепительная белизна, и на душе стало так хорошо и так тревожно, как будто у нее выросли крылья и она взмыла высоко высоко...
В таком странном и взбудораженном состоянии Юргита вышла на улицу. Снова зарядил дождь, и она пустилась в пляс по асфальту под пересверк молний и грохот грома. Зачарованный Ричардас что-то выкрикивал в такт, хлопал в ладоши, что-то напевал, пока наконец сам, поддаваясь Юргитиному азарту, не затанцевал. Оба кружились, увлекая друг друга, никого не видя и ничего не замечая. Кружились вместе с снявшимися с насиженных мест домами, оскалившими широкие черные пасти подворотен, кружились вместе с тусклыми уличными фонарями, с мокрыми, как бы озябшими, липами, кружились вместе с милиционером, который вылез из подворотни и уставился на них, этих приплясывающих под струями дождя придурков, гадая, что это, сон или явь.
Потом Ричардас притянул ее своими длинными сильными руками к себе и понес — разгоряченную, умаявшуюся от пляски, дышавшую прерывисто и тревожно ему в лицо — по мостовой. Юргита губами ловила прохладные капельки дождя, вода струилась с мокрых волос по щекам, по шее, за воротник, но она не чувствовала ничего, кроме удивительной легкости, словно ливень смыл с души все, что ее угнетало: и недобрые взгляды, и двусмысленные намеки, и похотливую услужливость хозяев двуспальной кровати, всю мразь и муть, которую порой обрушивают на голову красивой женщины мелкие людишки, завистники и злопыхатели, подходящие ко всему на свете со своей меркой.
В темноте подъехал поздний троллейбус, Юргита испуганно вскрикнула, но Ричардас, смеясь и сыпля остротами продолжал идти по мостовой, пока троллейбус не остановился возле них. Они забрались внутрь и стали кататься п городу, пережидая ливень. Юргита вернулась к себе домой на рассвете. Она засыпала усталая, но счастливая под шорох благословенного дождя. Гроза давно кончилась, молнии больше не сверкали, Юргита закрыла глаза, но и с закрытыми глазами она все еще видела лоскуток чистого безоблачного неба. (Тогда она еще не знала, что, испытав сильное и большое чувство, которое называется первой любовью, она будет долго и мучительно искать исцеления от него, а потом, как следует не исцелившись, встретит Даниелюса. Возможно, Даниелюс так и остался бы добрым, случайным знакомым, если бы не благоприятные обстоятельства, которые помогли ей глубже понять его, открыть то, что она, как ей казалось, всю жизнь искала. Незаметно, исподволь он завладел ее душой, и наконец наступил день, когда Юргита удивленно сама себя спросила: «Неужто я неравнодушна к нему?»)
Но это случится только по возвращении из командировки в Дзукию, куда Юргиту послали написать очерк о прославившемся на всю республику Доме культуры. Могла она у секретаря тамошнего райкома партии и не побывать, тем более что в райисполком уже заходила, но ей не хотелось обижать Даниелюса. А если честно признаться, не терпелось увидеть его.
Юргита вошла в тесную, битком набитую посетителями приемную, отыскала свободное местечко и села. Секретарша, смекнувшая, видимо, что за гостья пожаловала, дала понять, что сделает для нее исключение, но Юргита не терпела поблажек и ничем не желала выделяться среди других:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180