Может, и впрямь на свадьбу?
— Не нарядился, а по-людски оделся. Положено. А ты что думаешь, я оборванец какой? — Йонас Гиринис тоже пытливо оглядел Альбертаса. Коротко остриженный, заросший щетиной, пришибленный. Да и неудивительно, ведь не с ярмарки возвращается. — Так что... отпустили?
— В мире покуда правда еще есть.
— Правда, говоришь? — Гиринис недоверчиво покосился на Альбертаса. — А кто на твое место сел? Нашли?
-— Не нашли, но и я невиновен. Доказано. Виновных не отпускают, дядя.
— По-всякому, сынок, бывает, по-всякому... Но ежели не врешь... Может, присядем на край канавы? У меня хорошие сигареты. Подымишь. То-то... Ноги мои уже не те, что в юности... И глаза сдали. Порой одного за троих принимаю, как вот тебя, когда ты на дороге появился. Смерть на пятки наступает. Пора. Так, садись и говори. Отец твой был не ангел, но все-таки человек. Кто его убил?
— Знать бы...— Альбертас помолчал, пока не выцарапал из портсигара сигарету, прикурил и добавил: — Наверное, их чужаки порешили. Мало ли нынче всяких?
— Да, да,— кивнул головой Гиринис— Так что, стало быть, чист? Нет на твоих руках отцовской крови? Невиновен?
Альбертас исподлобья глянул на Гириниса, и лицо его передернулось. Он выплюнул в сердцах сигарету и вскочил на ноги.
— И вы, дядя, со всеми заодно,— злобно прошипел.— Неужто у меня на роже написано, что я могу родного отца зарезать? Да провалитесь вы все!..
— Погоди, чего вспылил? Слишком молод, чтобы на меня, на старика, дуться.— Гиринис хватил палкой о то место, где только что сидел Альбертас.— Садись! Садись, говорят тебе, чертов сын! И не лезь в бутылку — мне запрещено волноваться. Сердце...
— А вы не оскорбляйте, дядя,— сказал Альбертас, и злость у него понемногу улеглась.— Все на меня, как псы, набрасываются. Не могу больше. Дорого я за свой язычок заплатил, дядя.
— Зачем же ты столько чесал им? Злое слово, как выстрел, попадет в человека — не встанет. Ежели не другого убьет, то тебя самого. Вот тебе и досталось.— Йонас Гиринис помолчал, о чем-то подумал и снова протянул портсигар Альбертасу, который послушно сел рядом с ним.— А Робертаса Мармы нет. Слыхал? Покарал его господь.
— Как только вышел в Епушотасе из кутузки, так сразу и узнал.— Прикрыв ладонями от ветра горящую спичку, Альбертас закурил.— Да и Живиле — отродье дьявола. Хорошо, что я ей еще до того пинок в зад...
— А кто ее такой сделал?— посуровел Гиринис— Мужики! Такие жеребцы, такая шваль, как ты.
— Э, давайте лучше, дядя, не будем. Как говорится, ежели сучка не захочет, то и кобель... Короче говоря, порядочную никакими пирогами на такой путь не заманишь. Своей головой думать надо.
— А ты думаешь?
— Думаю. Есть о чем, дядя. По-вашему, я что — глух и слеп, жизни вокруг не вижу?
— Прозрел, что ли?
— Да я слепым никогда и не был, а уж нынче...
— Был, право слово, был, только из спеси не хочешь признаться.
— Вижу, все вижу, дядя.
— Если видишь, то гляди во все глаза. И все в сердце откладывай, не рядом, а в сердце. Может, будешь человеком. Ты еще можешь. У тебя еще время есть.
Альбертас ничего не ответил. Только жадно сосал сигарету, изредка задыхаясь от дыма, вздыхал, сплевывал, низко опустив голову. Молчал и Йонас Гиринис. Помрачневший, суровый, вперивший тусклый взгляд в опустевшие равнины, над которыми уже гасли последние лучи солнца.
— Давно я не видел в ноябре такого красивого заката,— произнес он, словно говорил сам с собой.— Солнце ярко-красное, чистое, как росой умытое. По краям неба облака несутся, но оно не в облако село, а словно прошло через какие-то ворота и скрылось в земле. Не одно прекрасное мгновенье даровано человеку богом, а человек что ему за это? Нехорошие мы, Альбертас...
— Чтобы я своих родителей...— вдруг зарыдал Альбертас— Унте, тот ни за что бы не поверил! Ни за что!
Йонас Гиринис подождал, пока Альбертас успокоит-
ся, потом медленно повернулся и положил ему руку на плечо.
— Зачем Унте? И я не поверил. Я тебе верю, Альбертас, сынок мой.— Голос Гириниса дрогнул; костлявое лицо помолодело, осветилось каким-то невыразимым светом, какой обычно излучает переполненная счастьем душа.— А тогда вместе со всеми я думал: погубил своих родителей и сам голову в петлю сунул. По ночам вы мне мерещились, все Гайлюсы. Думал, светопреставление, если такое на земле деется. А выходит — ошибся. Все мы, слава богу, ошиблись. Ты для меня как будто из мертвых воскрес. Как блудный сын, вернувшийся к отцу. Счастливый день. Может, потому и ноябрьское солнце так красиво село, и вечер такой приятный, и музыку так далеко слышно. По меньшей
^ мере в трех верстах отсюда гремит, а кажется, тут же, под окнами светелки, играет. Слышишь?
— Слышу, дядя.— Альбертас помолчал, прислушался, но ничего не услышал.— И впрямь, как будто под окнами светелки...— бросил Гайлюс-младший, беспокойно глянул на Гириниса и добавил: — Может, домой, дядя? Вместе.. Веселее будет.
Йонас Гиринис оперся на палку и попробовал встать.
— Нет. Домой еще не пойду. Ты иди. Тебе пора. Как раз на самое веселье угодишь, а я послоняюсь один. Охота взяла. Старому иногда лучше побыть одному. Ежели что, то я прожектор с собой прихватил. Темноты не боюсь. А ты ступай, сынок, веселись с другими. Тебе положено.
Поднялся и Альбертас.
— Со всеми? Чтоб они на меня как на дикого зверя, которого"из клетки?.. Ни за что! Вот к вам, когда вернетесь, я бы зашел... Как подумаешь, что мне одному в пустом доме делать, страх берет. Лучше куда глаза глядят...
— А что там хорошего — на чужбине?— Йонас Гиринис неодобрительно замотал головой.— Прошлое все равно будет плестись следом за тобой, как навозная веревка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180