«Я обязательно должен сплести ей лукошко,— подхлестывает он себя.— И уж когда сплету, она поймет, что это не просто подарок. Будет ходить с ним по Епушотасу, на рынок, в магазины и вспоминать...»
Унте долго и тяжко встает. Перед глазами — и это лукошко, и Юргита, и ее округлые коленки на стремянке в вишняке. Встает и уходит, опьяневший от запахов нагретого луга, от изматывающей полуденной духоты, безнадежно запутавшийся в своих чувствах и мыслях мимо крушинника, мимо полянки с помятой травой, мимо белостволых берез, мимо продолговатых трапеций скирд,
от которых под ущербным солнцем падают длинные тени.
— Эй!— кричат ему эти тени вдогонку.
Унте даже не оборачивается. Пусть их! Ведь это зов, исторгнутый из его опустошенной души, на которую легли такие же длинные, длинные тени...
— Эй, эй! Куда это ты так чешешь? Ничего вокруг себя не видишь.
Сперва он узнает голос, а уж только потом ту, которая окликнула его. Сидит раздетая у лаза в скирду. Такая же загоревшая, такая же шоколадная, как Юргита. Только крупнее, чем та; верхняя губа словно припухла, глаза маленькие, с выцветшими ресницами смотрят, но не светят.
— А...— мычит Унте и неохотно останавливается.—-Здравствуйте, товарищ Стропене...
— И опять Стропене! Кажется, я тебя учила, как меня называть,— беззлобно бранит его Габриеле и взглядом кокетливо просит у него прощения.— Твердолобый ты, Унте, быстро забываешь. Вместе поем, а до сих пор так и не спелись. Садись!
В другое время Унте только бы улыбнулся и прошел мимо («Барыня, видишь ли, нашлась, приказывает...»), но сегодня в него, похоже, какой-то бес вселился. «Глупости...— шепчет он самому себе.— Ну не осел ли я на самом деле?..» И все-таки покорно бредет к скирде, садится рядом с Габриеле.
— Самое время сено возить,— говорит Унте, понимая, что ничего глупее не скажешь, и как бы видя себя со стороны с идиотской улыбкой на побагровевшем от волнения лице.— Отстоялось в скирдах... А такая жара и вёдро...
— Хорошо, передам Стропусу,— усмехается она. Унте пристыженно замолкает, но имя Стропуса для
него, словно преграда для скакуна,— один прыжок, и взял!
— Не похоже, что он тебя голодом морит, этот Стропус,— вдруг осмелев, отрезает Унте.
Теперь Габриеле в силках. Такого не ожидала! С минуту-другую она в растерянности. Наконец находит выход:
— Откуда это ты про чужие дела знаешь? Не подслушиваешь ли, часом, под окнами?
— Когда ветер дует, всегда чуешь, чем пахнет.
— Ты уж постарайся с женщиной повежливей,— н выдает своей обиды Габриеле.— Ведь я же все-таки женщина? И не скажешь, что дурнушка. Правда ведь?
«Кривляка...»— проглатывает Унте, а украдкой метнув взгляд на ее бронзовые бедра, выпирающие из-под купальника, говорит:
— Такой уж он, Стропус, никому не нравится. А для тебя он, может, и очень хороший.
— Райком, с твоим братом во главе, его ценит.
— Им прежде всего подавай производителей продукции.
— Ты бываешь неглуп. И совсем бы поумнел, если бы поменьше водки пил и побольше бы женщин любил.
— Ну и загнула! Зачем мне женщины, нешто у меня жены нет?
— Да пошутила я...— Габриеле переворачивается на спину, разминает ноги упражнением «велосипед».— Ты не такой, не ветрогон. Если бы все мужчины были такими, крепче советской семьи на свете не было бы.— И снова плутовато смеется.
— Ну, это ты, наверное, шутишь.
— Почему шучу? Что-то не слышно, чтобы какая-нибудь женщина тебя соблазнила? Разве что прошлой зимой Живиле, эта птичница...
— Бабьи пересуды, и больше ничего.— До неузнаваемости изменившийся голос Габриеле — то интимно приглушенный, то заговорщический, то вкрадчиво доверительный — странно возбуждает Унте.— Тебе не к лицу сплетничать...
Габриеле глубоким вздохом отвечает на его упрек. Смиренно, без слов, как бы извиняясь. Из лаза веет теплом, сеном и запахом женщины. Так, должно быть, пахнут ее надушенные волосы, а может быть, подмышки?
— Жарко...— выдавливает он наконец, все поняв.
— Так чего же ты жаришься на солнце? Да еще одетый.— Габриеле сладко потягивается, крепко прижимаясь к его боку.— Там, в середине, должно быть и вовсе хорошо...
— Где?
— Ну там, в скирде.
— Да, в жаркий день все от солнца прячутся,— бормочет он и против своей воли растягивается на спине. Теперь голова и грудь в тени; что-то нежно щекочет щеку. Наверное, ее волосы в детстве мальчишки строили шалаши, и мы играли в индейцев,— говорит она и глубоко вздыхает.
— Детство... Славно, хорошо...— тихо произносит он.
— Да, очень хорошо...— шепчет она, и Унте чувствует, как она при этих словах нетерпеливо вздрагивает.— Я до сих пор помню запах жухлой листвы.
— А мне больше всего нравится запах сена. Когда клевер цветет... луга...— Унте не замечает, как сам переходит на шепот.
— Боже! И я такая же!— чуть слышно дивится она.—
Я просто опьянела от запахов. Сколько ни вдыхаю, больше хочется, все равно мало, как пьянице одной рюмки. Давай залезем туда, где и вовсе хорошо... Унте застывает. Сердце, кажется, раскалывается на тысячи осколков, осколки разлетаются по всему телу, и не поймешь, где стучит. И мнится: рядом уже не Габриеле, а Юргита. Это ее губы сладко шепчут, это она дышит, это ее глаза завораживают, ослепляют своим светом и сковывают. («Ах, Юргита, Юргита!») Потемневшим взглядом впивается Унте в ноги, извивающиеся, словно два удава, выползшие погреться на солнце. Словно сквозь какую-то сизую мглу он видит, как эти два удава отскакивают друг от друга и, по-змеиному извиваясь, уползают в глубь скирды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180