ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
И у Даниелюса, и у Повиласа той кровушки хватает. Смело прут, но и под ноги глядят — как бы не оступиться... Говорят, для родителей все дети равны. Может, оно и так, но я душой прикипаю к тому, кто, как говорится, чаще других в соплях ходит. Ну и к тому, конечно, кто в душу меньше наплевал. Я говорю не о каких-нибудь пустяках, я — о серьезной обиде. Не спорю, можно и должно ребенка простить, на то ты и отец, но обидчика — никогда!
— Наши дети не причинили нам такой обиды,— вмешивается Антанас Григас, гордый собой и Гиринисом, щеки которого слегка порозовели от пива, а язык развязался.
— Причинили, Антанас, ей-богу, причинили,— возражает хозяин, косясь потемневшим зрачком на половицы.— Твой Тадас, может, и не причинил, а мой Дание-люс...
— Даниелюс?! — Григас откидывается на спинку стула, словно кто-то невидимый потянул его за воротник. Зашатался стол, зазвенели, стукаясь друг о друга, бокалы.
— Кто прошлое помянет — тому глаз вон. Но все равно застряло в сердце, как заноза, и ноет...— Йонас Гиринис с минуту сидит в задумчивости, покусывая ус, словно жалеет о своей откровенности. Не раз откровенность выходила ему боком.— Эх, да стоит ли сейчас старье ворошить? Может, в другой раз. Своему родному брату Теофилюсу и тому, хоть и полагалось, ничего не говорил. А ведь его самого Даниелюс...— Старик раздраженно машет рукой, шарит в карманах, находит сигарету, делит ее бритвочкой на три равные части, вставляет одну часть в длинный, сделанный из крушины мундштук.— Не могу от дымка отказаться. Шутка ли, такого курильщика, как я, во всей округе не было. Лучше всего, конечно, бросить. Да много ли от того в конце жизни выгадаешь? Вот и обманываю себя.
— Одно время и я к этой дряни пристрастился, но вовремя опомнился, вот уже, почитай, сколько годков — ни одной затяжки.
Йонас Гиринис хвалит твердость Григаса и предлагает выпить за нее еще пивка.
Оба выпивают. Хоть Антанас Григас человек нелюбопытный, намек Йонаса Гириниса на Даниелюса не выходит у него из головы.
— Зря он тогда со своей женитьбой поспешил,— осторожно начинает гость, желая вылущить неподатливый орешек.
— Кто? — озадаченно спрашивает Гиринис.
— Даниелюс, кто же еще. Да ты же сам мне рассказывал, как он в Москву ездил, на курсы, а оттуда с женой вернулся с ребеночком на руках.
— Не выдумывай, никакого ребеночка не было. Говорила только, будто ждет. Но и не ждала вовсе: соврала, хотела моего растяпу скорее заарканить,— возмущается Гиринис, словно заново переживая козни своей бывшей невестки.— Первый ребенок года через три-четыре родился. Не родись он, глядишь, они бы раньше развелись. Но женщина — хитрое создание.
— Я знал ее. Познакомился, когда на лето приезжала. Вроде бы ничего себе.
— Да и я о ней дурного слова не скажу. Думаешь, большое счастье мужчине на шею вешаться, а прожив вместе столько лет, в одно прекрасное утро разойтись? Невелика радость, Антанас. Жалко их обоих: и ее, Ефимью, и Даниелюса. Но уж, видать, так бог судил.
— Ничего, старые раны заживают, Йонас. Вот только развод — дело горькое и противное. Но я всегда и всем говорил и буду говорить до гроба: чем жить друг с другом в ненависти, в сто раз лучше разойтись.
— И без твоего совета каждый второй так и поступает.
— Что поделаешь, если человек не сразу свое счастье находит,— обрывает его Григас и снова пытается построить разговор так, чтобы Гиринис открыл ему свою тайну.
— Счастье?.. Эх, Григас, коли уж с одной серьезно жизнь начал, то и держись за нее, не поглядывай по сторонам,— не сдается Гиринис, не обращая внимания на хитрости гостя.— Жену выбрать — не кобылу купить. Здесь, брат, со всех сторон осмотрись, чтобы потом людей не смешить и самому не плакать.
— Твоего Даниелюса люди уважают...
— И я его не хулю.
— Хулить-то не хулишь, но и строг уж слишком.
Йонас Гиринис нетерпеливо машет рукой, словно призывает Григаса к порядку: заткнись, мол, друг любезный, отцу лучше знать, чего стоит его чадо, и вдруг вспоминает, что в прошлом году в Дягимай умерли четверо их знакомых. Антанас Григас просто ошеломлен таким поворотом разговора и в свою очередь перечисляет столько же свадеб, причем две совпали с крестинами. Кроме того, у тех родились сыновья, а этим бог послал дочерей, так что урон, причиненный смертью, с лихвой покрыт. Возможно, и покрыт, соглашается Гиринис, ежели не считать тех, кого прошлой осенью призвали в армию (половина из них в деревню не вернется), и тех, кого забирают по весне! А эти, что к детям в город перебираются?.. Остаются пустые усадьбы — каждая как холодная яма на месте вырванного с корнем зеленого дерева. А теперь, когда под боком, в Гед-вайняй, фабрику соорудят, то и сюда город придет. Нет, нет, Григас, на селе только машин становится больше, а не людей.
— Ну какой, скажи, в стариках прок,— сетует Антанас Григас— Ежели кому наше кладбище не по душе, пусть едет и умирает на городских камнях. Только тех жалко, в ком силушка играет, а они-то на фабричные трубы и заглядываются.
— Умному заглядываться нечего, Антанас. Ты небось Юозаса Гайлюса из Дягимай знаешь?
— Знаю.
— Так вот, старшая дочь с зятем уже пятый год их к себе заманивают: продайте, батя, усадьбу и перебирайтесь с мамой к нам в город. Но Гайлюс — ни за какие коврижки. И правильно делает. В деревне он сам себе хозяин, а в городе кто — захребетник-горемыка.
— Конечно, Йонас, конечно. Последнему дураку ясно: лучше принимать детей у себя, потчевать их, как гостей, чем жить у них нахлебниками. А уж о Гайлюсе и говорить нечего — хитер, как бес.
— Да, Гайлюс стреляный воробей, на мякине его не проведешь,— соглашается Йонас Гиринис— Все у него под каблуком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
— Наши дети не причинили нам такой обиды,— вмешивается Антанас Григас, гордый собой и Гиринисом, щеки которого слегка порозовели от пива, а язык развязался.
— Причинили, Антанас, ей-богу, причинили,— возражает хозяин, косясь потемневшим зрачком на половицы.— Твой Тадас, может, и не причинил, а мой Дание-люс...
— Даниелюс?! — Григас откидывается на спинку стула, словно кто-то невидимый потянул его за воротник. Зашатался стол, зазвенели, стукаясь друг о друга, бокалы.
— Кто прошлое помянет — тому глаз вон. Но все равно застряло в сердце, как заноза, и ноет...— Йонас Гиринис с минуту сидит в задумчивости, покусывая ус, словно жалеет о своей откровенности. Не раз откровенность выходила ему боком.— Эх, да стоит ли сейчас старье ворошить? Может, в другой раз. Своему родному брату Теофилюсу и тому, хоть и полагалось, ничего не говорил. А ведь его самого Даниелюс...— Старик раздраженно машет рукой, шарит в карманах, находит сигарету, делит ее бритвочкой на три равные части, вставляет одну часть в длинный, сделанный из крушины мундштук.— Не могу от дымка отказаться. Шутка ли, такого курильщика, как я, во всей округе не было. Лучше всего, конечно, бросить. Да много ли от того в конце жизни выгадаешь? Вот и обманываю себя.
— Одно время и я к этой дряни пристрастился, но вовремя опомнился, вот уже, почитай, сколько годков — ни одной затяжки.
Йонас Гиринис хвалит твердость Григаса и предлагает выпить за нее еще пивка.
Оба выпивают. Хоть Антанас Григас человек нелюбопытный, намек Йонаса Гириниса на Даниелюса не выходит у него из головы.
— Зря он тогда со своей женитьбой поспешил,— осторожно начинает гость, желая вылущить неподатливый орешек.
— Кто? — озадаченно спрашивает Гиринис.
— Даниелюс, кто же еще. Да ты же сам мне рассказывал, как он в Москву ездил, на курсы, а оттуда с женой вернулся с ребеночком на руках.
— Не выдумывай, никакого ребеночка не было. Говорила только, будто ждет. Но и не ждала вовсе: соврала, хотела моего растяпу скорее заарканить,— возмущается Гиринис, словно заново переживая козни своей бывшей невестки.— Первый ребенок года через три-четыре родился. Не родись он, глядишь, они бы раньше развелись. Но женщина — хитрое создание.
— Я знал ее. Познакомился, когда на лето приезжала. Вроде бы ничего себе.
— Да и я о ней дурного слова не скажу. Думаешь, большое счастье мужчине на шею вешаться, а прожив вместе столько лет, в одно прекрасное утро разойтись? Невелика радость, Антанас. Жалко их обоих: и ее, Ефимью, и Даниелюса. Но уж, видать, так бог судил.
— Ничего, старые раны заживают, Йонас. Вот только развод — дело горькое и противное. Но я всегда и всем говорил и буду говорить до гроба: чем жить друг с другом в ненависти, в сто раз лучше разойтись.
— И без твоего совета каждый второй так и поступает.
— Что поделаешь, если человек не сразу свое счастье находит,— обрывает его Григас и снова пытается построить разговор так, чтобы Гиринис открыл ему свою тайну.
— Счастье?.. Эх, Григас, коли уж с одной серьезно жизнь начал, то и держись за нее, не поглядывай по сторонам,— не сдается Гиринис, не обращая внимания на хитрости гостя.— Жену выбрать — не кобылу купить. Здесь, брат, со всех сторон осмотрись, чтобы потом людей не смешить и самому не плакать.
— Твоего Даниелюса люди уважают...
— И я его не хулю.
— Хулить-то не хулишь, но и строг уж слишком.
Йонас Гиринис нетерпеливо машет рукой, словно призывает Григаса к порядку: заткнись, мол, друг любезный, отцу лучше знать, чего стоит его чадо, и вдруг вспоминает, что в прошлом году в Дягимай умерли четверо их знакомых. Антанас Григас просто ошеломлен таким поворотом разговора и в свою очередь перечисляет столько же свадеб, причем две совпали с крестинами. Кроме того, у тех родились сыновья, а этим бог послал дочерей, так что урон, причиненный смертью, с лихвой покрыт. Возможно, и покрыт, соглашается Гиринис, ежели не считать тех, кого прошлой осенью призвали в армию (половина из них в деревню не вернется), и тех, кого забирают по весне! А эти, что к детям в город перебираются?.. Остаются пустые усадьбы — каждая как холодная яма на месте вырванного с корнем зеленого дерева. А теперь, когда под боком, в Гед-вайняй, фабрику соорудят, то и сюда город придет. Нет, нет, Григас, на селе только машин становится больше, а не людей.
— Ну какой, скажи, в стариках прок,— сетует Антанас Григас— Ежели кому наше кладбище не по душе, пусть едет и умирает на городских камнях. Только тех жалко, в ком силушка играет, а они-то на фабричные трубы и заглядываются.
— Умному заглядываться нечего, Антанас. Ты небось Юозаса Гайлюса из Дягимай знаешь?
— Знаю.
— Так вот, старшая дочь с зятем уже пятый год их к себе заманивают: продайте, батя, усадьбу и перебирайтесь с мамой к нам в город. Но Гайлюс — ни за какие коврижки. И правильно делает. В деревне он сам себе хозяин, а в городе кто — захребетник-горемыка.
— Конечно, Йонас, конечно. Последнему дураку ясно: лучше принимать детей у себя, потчевать их, как гостей, чем жить у них нахлебниками. А уж о Гайлюсе и говорить нечего — хитер, как бес.
— Да, Гайлюс стреляный воробей, на мякине его не проведешь,— соглашается Йонас Гиринис— Все у него под каблуком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180