Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!
У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.
Первый — «господский».
Второй — «геройский».
Третий — «художественный».
А два последних — «железного» люда.
— Выпьем, выпьем, «железные»,— подхлестывает Пранюс своих приятелей,— Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!
Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится. Но, видя, как он все более входит в раж, не выдерживает, бросается к нему и давай стыдить.
— Кыш, курица, кыш, ступай яйца класть,— незлобиво говорит Пранюс и ухмыляется.— А то как рассержусь... Ты думаешь, ежели у Стирты золотое сердце, то он позволит, чтобы баба на нем верхом ездила? Нет, лучше наоборот... Ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! — гогочут в конце стола так, что эхо прокатывается по коридору и вылетает в открытую дверь.
Бируте в слезах возвращается на свое место.
— Говорила тебе, не лезь,— возмущается Рута Бутгинене.— Пусть. Так скорее ноги протянет. Ну и размазня ты, Бируте. С такой дрянью кучу детей... Не понимаю...
Бируте шмыгает носом, вздыхает.
— Да я и сама не понимаю,— искренне признается она.— Хорошо, что куча — есть с кем душу отвести. Без них хоть возьми и удавись.
Ляонас Бутгинас не выносит оговоров, пытается заговорить о другом.
— Хорошая сходка,— говорит он, не зная, куда девать свои длинные ноги под столом.— Давно такой не было. Плечо к плечу, душа в душу.
— А что здесь хорошего? — отзывается Моте Мушке г»! ник-Кябярдис, устроившийся напротив. Не хотел он туд; садиться, но сел, пока Бутгинасов не было, а когда те при шли, неудобно было встать и уйти.— Жена Унте, ну та которая при свиньях, сказала: одних только беконов три пошло на эти столы. Сами видите, какие горы колбас, руле тов-шмулетов со всякими начинками. А еще куры, гуси. Десять баб два дня стряпали, чтоб сегодня тунеядцы могли брюхо набить.
— Почему тунеядцы? — краснеет Ляонас Бутгинас, не на шутку разозлившись.— А кто урожай из воды вытаскивал? Вам бы, дядя, не языком молоть, а шапку снять и многим поклон отвесить.
— Стану я им кланяться,— пунцовеет и Кябярдис —За что? За то, что свой гражданский долг исполнили? Дудки! — вставляет он по-русски.— А ты, Бутгинас, хоть знаешь, сколько сегодня три бекона стоят? Без малого пять сотен. А ведь еще и весеннюю телку прирезали. И уток, кур, по меньшей мере, несколько дюжин ощипали... На одно пиво пудов тридцать солода ухлопали. Сложи все, Бутгинас, взвесь, подсчитай. В толк не возьму, откуда у этого жмота Стропуса такая щедрость? В мое время за такое разбазаривание народного богатства прокуратура за глотку брала.— Моте Мушкетник ерзает на стуле, и тот подозрительно трещит под ним; совсем недавно человек семь пудов весил, а теперь изрядно отощал — какая-то таинственная хворь его изнутри точит.
— Ты, Моте, хватил церезкрай,— не выдерживает Еро-нимае Пирсдягис, одним из первых занявший место у стола героев. Правда, на уборке урожая он не надрывался, только корма за Пранаса Стирту возил, но конверт с деньгами шелестит во внутреннем кармане пиджака, и, хочешь не хочешь, сердце склоняется на сторону Стропуса. А тут еще — честь, это, пожалуй, самое главное! — Разве Стро-пус за цузие деньги столы накрыл? Все насе, насими колхозниками заработано. Эти три бекона, телка, утки, солод... Все свое кусаем!..
Моте Мушкетник с обидой глядит на Пирсдягиса, кривя набрякшие бесцветные губы, и чуть слышно шепчет:
— Таким мужиком был, Пирсдягис! И продался...
— Злым ты стал, Кябярдис,— грустно говорит Бутгинас— Радоваться надо, ведь это наш общий праздник.
— То-то,— поддакивает Пирсдягис, не в силах простить Моте Мушкетнику, что тот исковеркал его фамилию.— Перед смертью каздая муха злее кусает.
— Укусит и тебя. Смотри, как бы тебя раньше меня на
Г погост не снесли,— отрезает Кябярдис и обиженно поворачивается в другую сторону. Между тем за столами, где сидят самые почетные люди, судят-рядят о другом. Кое-кто даже на скуку жалуется, особенно женщины — зажаты между мужчинами и должны слушать совсем не то, что им хотелось бы услышать. Заслуженные ветераны, славная троица почетных колхозников, тоже невеселы, виновато посматривают на другие столы, словно оправдываясь перед своими земляками, почему не вместе с ними пиво потягивают.
Зато как рыба в воде чувствует себя за столом Юлюс Багдонас, как никогда щедрый на добрые слова. Нет, он не комплиментщик, ему куда легче выудить какую-нибудь подходящую цитату из сочинений классиков, чем похвалить женщину, но сегодня он уделяет рядом сидящей Юр-гите много внимания; предлагает одно блюдо, другое и даже отваживается сказать такие слова, какие не часто себе позволяет:
— Вы, товарищ Гиринене, являетесь украшением нашего стола. Королева бала. У вас прекрасная жена, товарищ Даниелюс.
— Не сомневаюсь,— Даниелюс улыбается и с любовью глядит на Юргиту.— Хотя когда-то многие, в том числе и вы, были другого мнения.
— Я? Что вы? Кто мог на меня возвести такую злую и подлую напраслину?
— Не волнуйтесь, товарищ Багдонас, я прощаю вас,— говорит Юргита, обворожительно улыбаясь.
— Но я действительно...— продолжает оправдываться Багдонас.— Если все принять за чистую монету, половину работников надо было бы уволить — столько всяких жалоб на них.
— И на Даниелюса?
— И на него, товарищ Гиринене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180