— Что ты знаешь, тетя?
— Что ты с учителем... Что он тебя в легковушку усадил и увез.
Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:
— В нашем городе и у камней есть глаза.
— Если бы еще и сердце...
— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.
Кристина помолчала, подняла голову.
— Зря ты ему не сказала.
— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет... Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.
Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедикта- са и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?
— Не только огород — и сердце пропалывать надо. Вырвала сорняк, детонька, так сажай на его место надежный росток, не мешкай.
Кристина толкнула дверь.
— Я вам чайку принесу,— спохватилась тетя Гражвиле.
Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.
— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.
Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.
— Я уже говорил.
— Да нет.
— Твой день рождения...
— Не потому ты приехал,— Кристина была несгибаема, непримирима.
Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.
— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?
— Да.
— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.
— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?
— У меня никого больше нет.
— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.
— Я снова живу в общежитии — один.
Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.
— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.
— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению...
— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.
Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.
— Даже сын, может быть, не мой. Ее.
— Думай, что говоришь, Марцелинас.
— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.
Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку
в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.
— С весны там не живу. Глухой стеной отгородился. Соскучился по сыну, пошел однажды к школе. Выбежал в дверь мой мальчик с огромным ранцем на спине. Первоклассник. «Папочка!» — прижался ко мне. Нос в чернилах, чулки в гармошку. Когда успокоился, пожаловался: «Бьют меня...» — «Кто бьет?» — «Мама бьет, как только тебя вспоминаю». Чем я мог утешить ребенка? Он опять пожаловался: «Все игрушки, что ты купил, выбросила, все книжки... Забери меня, папочка!» Закон на стороне матери, как же я могу встречаться с сыном? Дома он скажет обо мне, а мать за это его будет лупить. Вот оно как, Кристина. Я не верю, что мальчик не мой. Мой! Она нарочно так, в отместку мне. Страшная женская месть, мужчина не пойдет на то, что может сделать женщина.
Долго звенела тишина.
— Отвернулась жизнь и от тебя, Марцелинас.
— А когда она была со мной?
— Была, не спорь. Была!
— Не люблю возвращаться в прошлое.
— Даже теперь не желаешь подумать, почему все так сложилось?
— Я не вижу ответа.
— Ты виноват, Марцелинас! — безжалостно швырнула она.— Если я, женщина, могла тогда запутаться...
— Оправдываешься, Кристина. Значит, признаешь, что и ты...
— Ах, тебе уже полегчало, правда? Даже вину хочешь разделить с кем-то. Ладно, пусть, есть и моя вина. Но ты не мужчина, Марцелинас. Где была твоя, мужская голова?
— У тебя был свой голос, Криста, и ты хотела сама, сама... Ты была как королева.
За дверью кашлянула тетя Гражвиле, поскреблась и вошла, держа в руках расписанный цветами чайник и чашки. Остановилась, будто испугалась вдруг, что ее выругают, робко посмотрела на Кристину, на Марцелинаса.
— Вот и нету лета,— сказала так, словно сообщила
важную весть.— Хоть и не было заморозков — видать, в этом году поздно нагрянут,— но осень уже на пятки наседает.
— Это точно,— согласился Марцелинас.
— Говорят, с топливом будет худо. Хорошо, что с прошлых зим сарай не пустой, но если не привезут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81