Только схватила ручку двери и потянула на себя. Снова лязгнула цепочка.
— Кто на ночь глядя, спрашиваю? Если к Гедонисам, то напротив!
Еще немного, и дверь захлопнется, не достучишься, не дозовешься, даже если поднимешь весь дом на ноги.
— Это я, тетя...
— Кто, кто?.. — в щели забелел кончик носа.
— Я, Криста.
Кончик носа спрятался, в щели заморгал глаз.
— Горе ты мое... Кристуте?
Женщина за дверью все еще медлила, и Кристина, малость успокоившись, тихонько попросила:
— Открой, тетя Гражвиле.
Та скреблась, дергала цепочку, бормотала:
— Поставила, чтоб от беды подальше, а когда приходится открывать... Вот те и на, горе ты мое, как заколдованная. Сроду такого не было. Ты уж прости меня, Кристуте, держу тебя за дверью, будто какую...— причитала женщина, дергая дверь.— Господи боже, горе ты мое, вот застряла, ни взад, ни вперед. Ну вот, отскочило-таки.
Дверь открылась, невысокая крепенькая женщина развела руками, хлопнула себя по бокам, опять развела руками.
— Криста, детонька... В такой час, на ночь глядя. Да чего ты стоишь? Заходи, смело шагай через свой порог.
Гражвиле тараторила не переставая, хлопала себя по бокам, наконец поймала Кристину за руку, затащила в кухоньку, обняла, расцеловала и только потом, попятившись, оглядела ее с головы до ног и спросила переменившимся голосом:
— Никак что?.. Горе ты мое, никак что худое?..
Кристина в расстегнутом легком плаще стояла рядом
со своей поставленной на пол сумкой, все еще чувствуй на себе холодные пальцы тьмы. Голова кружилась, перед глазами мелькали придорожные деревья и дома, в ушах громыхал поезд. Она ехала, неслась, торопилась; а вдруг эта тесная кухонька всего лишь минутная остановка?..
— Почему молчишь, Кристуте?
Кое-как выдавила улыбку.
— Приехала, тетя. К тебе.
— Вижу, что приехала. Это хорошо. А вот гляжу на тебя, детонька... никак что... Не заболела часом?
Я здорова, я абсолютно здорова, скажу ей, но по
чему в ушах звон, почему голова такая тяжелая, и руки у меня тяжелые, и ноги, и вся я такая... Но это дорожная усталость, все от желания побыстрей догнать... Что догнать? За чем я гонюсь? А может, убегаю? От чего же я убегаю и за чем гонюсь?
— Глаза... у тебя такие глаза...
— Я здорова, тетя Гражвиле.
— Ей-богу?
— Правда.
— А я до смерти перепугалась. Обрадовалась тебе, что и говорить, так давно не заглядывала, но и перепугалась, горе ты мое. А почему мы тут стоим?..
Повела Кристину в свою комнату, усадила, бросилась заправлять разворошенную постель — ведь уже укладывалась. И только потом шлепнулась на стул перед племянницей, обласкала ее теплым взглядом. Седьмой десяток кончает, а выглядит куда моложе. А может она перестала стареть двадцать или даже тридцать лет назад? Какой была когда-то, такой и осталась — шустрая, непоседа, всех облетает, всем успеет помочь и доброе слово сказать, но сама чужую руку оттолкнет: да ничего мне не надо, дескать, да у меня все ладно, полная чаша... «Умаешься, Гражвиле, все кипишь, как в котле»,— сочувствуют бабенки. «Сиди я именинницей, больше устала бы».— «Не разрывайся зря, хоромы-то не наживешь».— «Пока ноги носят, пока сердце еще... ах, горе ты мое...» И бегает Гражвиле, день-деньской носится, потому что всем не хватает ее рук, бодрого голоса, доброго взгляда. Словно весь свой век в сплошных радостях прожила — сияет круглым как луна лицом, морщинки по обе стороны носа подрагивают, выцветшие бровки как-то озорно взлетают и опускаются.
— И не думай, что не ждала. Каждый божий день жду и не дождусь. Сколько раз за письмо садилась, да писательница из меня сама знаешь какая. Читать- то еще читаю и без очков, а вот писать... Проси кого чужого. Тоже не письмо, не твоей рукой написанное. Вот так-то. Но и ты, детонька, совсем про меня забыла.
На подоконниках в горшках, обмотанных разноцветной бумагой, цвела герань, издавая терпкий запах, стену украшал образ — Вознесение девы Марии,— вызывавший в памяти времена давние, детство. О детстве напоминал и круглый стол со стертыми ножками, и сколоченная из узких планок этажерка у стены с оловянным распятием на верхней полочке, и толстая захватанная книга псалмов на стопке газет.
— Не поспеваю, тетя. Ничего я теперь не поспеваю, даже тебя проведать. Поверь.
Тетя обеими руками пригладила побелевшие волосы, скрученные в узелок на макушке, покивала.
— Сама вижу, как годы летят, о господи боже. Когда была девчонкой, на замерзшем пруду парни устроили карусель, садись, говорят, покатаем. Как раскрутили, как раскрутили, санки свистят будто ветер, все знай летит, знай летит, а я уцепилась и держусь, только бы не выпасть. Тихонечко так нынче дни летят. И опять боюсь, как бы не выпасть.
— А мне минутами кажется, что эти санки уже без меня летят, что я выпала из них.
— Чудеса, да и только! — Гражвиле всплеснула руками.— В твои-то годы, детонька... Будет врать...
Такое искреннее, непритворное удивление тети Гражвиле, просто-таки выплеснувшееся из глубины ее души, Кристину даже рассмешило, и она схватила тетину руку, лежавшую в подоле, пожала ее, потрясла.
— Ах, тетя, ведь мне уже не двадцать.
— Но и не семьдесят.
Кристина снова застыла, подняла глаза к потолку.
— А иногда кажется... нет больше жизни...
— Детонька! — оборвала ее Гражвиле, услышав в голосе племянницы мучительную дрожь.— Вижу, что вконец измоталась. Поживешь тут, в глазах светлее станет. Ты надолго? Надеюсь, не на один день прискакала?
— Не на один, тетя.
Гражвиле обрадовалась, вскочила, обеими руками погладила плечо Кристины, присела: что бы приготовить для гостьи дорогой, небось проголодалась с дороги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81