Кристина стиснула зубы, зажала в руке бумажку с нарисованным костюмчиком: у нее все равно будет такой... хоть из простенького материала, хоть из штапеля... Пойдет работать... заработает и оденется, как товарищ... и будет ходить по улицам, как...
На выпускном вечере, когда директор вручал аттестаты зрелости, в президиуме сидела и товарищ Думсене.
— Девочки мои! — дрогнул ее голос, поднялась рука, словно стремившаяся обнять каждую. Эта гордая, наклонившаяся к залу женщина с длинными распущенными волосами и поднятой правой рукой, в которой, казалось, вот-вот затрепещет флаг, будто сошла с картины, изображающей парижскую баррикаду. Трупы, кровь и женщина, ведущая людей в бой, к свободе...
— Вы не золушки! Жизнь сейчас дает вам все, чтобы вы стали королевами.
Кристина хлопала. Все девочки хлопали, подскакивали, не могли усидеть на месте.
Хлопала и товарищ Думсене.
— Почему жизнь так куражится над человеком? — спросила тетя Гражвиле.— Что осталось от женщины? Тень. Да и та исковерканная, поломанная.
Безжалостные слова тети Гражвиле как бы пробудили Кристину от дремы. Но разве это не правда? Разве не об этом подумала и она в тот миг, когда узнала Думсене? Почему она сюда вернулась? В годы учебы Кристина на каникулах иногда встречала Думсене, а потом она куда-то уехала. Кого ни спрашивала Кристина, никто не знал, куда она перебралась. И вот теперь столько лет спустя...
— Давно она в Вангае?
— Второе лето вижу. Зимой не выходит из этого Шанхая, холодно, скользко, но едва потеплеет, глядишь, даже по нашей улочке проковыляет. Идет, идет, потом постоит немножко или на лавочке посидит. Никто с ней не заговаривает, видать, немногие уже и помнят ее.— Гражвиле коснулась руки Кристины и тут же, словно чего-то испугавшись, отняла ее.— Детонька, не сочти меня ханжой, не слишком я набожная, сама знаешь... Но как тут выходит: такая судьба у человека? А может, кара за гордыню, за то, что бога презирала и себя возвышала?
Кристина улыбнулась вопросу тети Гражвиле, хоть он и не показался ей смешным. Но что сказать, не знала.
— Болезнь,— выкрутилась. Так ответить было проще всего.— Болезнь, скорее всего, артрит.
— Говоришь, болезнь? — Гражвиле насупила лоб, зачмокала тонкими сухими губами.— Не знаю, детонька...
— Болезнь документы не спрашивает. Если кому суждено...
— Что суждено? — подхватила тетя Гражвиле.— Кем суждено?
— Так говорится... Едва рождается человек, а в его генах уже может быть... Наука теперь такие каверзные вопросы изучает, тетя Гражвиле, что начни я тебе объяснять...
Тетя Гражвиле махнула рукой:
— Не надо, детонька, не начинай.
Однако Кристина, словно желая покрасоваться перед тетей Гражвиле своими познаниями, добавила:
— Скоро возьмут капельку крови, исследуют и скажут, что тебя ждет, какими болезнями будешь хворать и даже когда умрешь.
Тетя Гражвиле посмотрела грустно и спросила:
— А разве так будет лучше? Разве человеку от этого станет легче? Ох, не хотелось бы мне, не хотелось... Но кто все-таки скажет, за что иногда человека так страшно карают? Почему жизнь для него становится лютой мачехой? Горе ты мое... А если не можешь ответить попросту, то и не отвечай. Мы много чего не знаем, не понимаем.
Кристина заставила себя перекусить и выскользнула в дверь. Заглянула во дворик Миколаса Тауринскаса, там двое незнакомых мужчин доставали из прицепа трактора тяжелые мешки. Она спустилась к озеру. Перед глазами все еще маячила Думсене — и та, из прошлого, говорившая прекрасные звонкие речи, и сегодняшняя... «Тень... исковерканная, поломанная». Почему так? Почему? Ах, сколь наивен вопрос тети Гражвиле. И все-таки... Кристина застыла, словно напоролась на что-то ногой. На мостках, высоко подоткнув подолы пестрых платьев, стирали две женщины. Другие с лодок полоскали белые простыни, сорочки. Звякали ведра, плескала вода, по лугу вереницей носились дети. Кристина, казалось, никого не видела, не узнавала. Свернула на тропинку, ведущую влево, по которой ходила утром, и чуть не побежала. Возле валунов, торчащих на краю озера, разулась, огляделась и вошла в воду. -Который же из эти^ валунов — их? Где ее и Паулюса камень? Ах вот этот, с вогнутым, словно седло, хребтом, со скошенным боком, обращенным к просторам озера. Но где же буквы? Где каменная клят
ва — К. и П.? Криста протянула руку (как когда-то) и кончиками пальцев (как когда-то) коснулась валуна. Но бок камня был гладким, отшлифованным, вылизанным волнами.
Как девочка-подросток уселась на валуне, подогнула ноги, обхватила руками колени. Ах ты, господи, какая ты, Криста, небось все еще веришь в старую сказку? «Принц усадил Золушку на коня и ускакал...» А ты, товарищ Думсене, веришь? Злая усмешка скользнула по губам, губы дрогнули — скажешь, не Думсене зажгла в тебе желание продолжать учебу? Скажешь, не по ее наущению ты заупрямилась — не я буду, если не стану такой, как... И ты оставила Ван- гай, оставила Паулюса... Может, побоялась стать Золушкой? Ах ты, господи, какая ты...
Мелкие спокойные волны катили к берегу, плескались о валун.
А может, это и не тот валун? Может, тот валун давно вытащили на берег и взорвали? Сколько лет прошло, не упомнишь...
Кристина упиралась, отнекивалась — как-нибудь в другой раз,— однако Чеслова не отпускала ее руки, тащила в густой полумрак коридора.
— Разве не соседки, не старые знакомые? В детстве все вместе да вместе, потом же опять...
Они столкнулись лицом к лицу у входной двери. Кристина возвращалась с озера — задумавшись, глядя себе под ноги,— а Чеслова свернула с улицы, добежала до двора и, увидев ее, хлопнула в ладоши:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81