— Куда теперь Индре бежит? Куда она побежит? Ах ты господи!.. Вернусь с работы, а ее нету. Где искать? К кому обращаться?
Вечером Индре сидела в комнате, однако, когда мать пристала с расспросами, только плечами пожимала. Кристина оставила ее в покое, хлопотала на кухне, потому что работы здесь никогда не убывало. Сунула спичку под кастрюлю. Хорошо, что мать умерла,— снова обожгла мысль. От этой преследующей ее мысли Кристина ощутила в груди пустоту, словно кто-то вырвал сердце. Как и в тот дождливый, ветреный вечер, когда сестры бросили мать, разозлились на нее, на Кристину. «Или я их не растила? — мать всем своим весом давила на плечо Кристины, брела тяжело, казалось, вот-вот свалится.— Или я их не любила? От тебя кусок урывала, им совала. Все им да им, что только могла. Так откуда у них эта лисья натура?» А когда вечером мать сказала: «Потому я тебе отписала эти пол дома, что ты больше всего, что ты... и что я точно знаю — ты не обидишь тетю Гражвиле...» Кристине тяжело было говорить, и она молчала, придавленная виной — сестер и своей, маминой болью, немощью. То же чувство сковало губы Кристины и полтора года спустя. В один осенний день она добралась до Вангая и открыла дверь. Опоздала, пронзила мысль, когда увидела лицо матери без признаков жизни, остекленевшие глаза сестер, тетю Гражвиле со
свечой в руке. Однако Гражвиле наклонилась к больной, прошептала:
— Моникуте! Ты слышишь, Моникуте? Кристина приехала. Кристина.
На сером, как иссушенная солнцем земля, лице не дрогнула ни одна мышца.
Кристина взяла руку матери, бессильную, прохладную, с уже почерневшими ногтями.
— Мама...
— Моникуте, это Криста...
Мать, словно ее разбудили, вздрогнула, приоткрыла глаза и снова закрыла. Но тут же повернулась к ней.
— Приехала,— зашевелились губы.— Одна?
— У Марцелинаса работа, Индре в школе.
— Хорошо, что приехала.
— В другой раз все приедем, мама.
— Другого раза не будет. Я ухожу.
— Маменька!— взвизгнула Виргиния.— Не надо так говорить, маменька.
— Ты еще встанешь, мама,— утешала Гедре.— Я лекарство привезла, импортное.
Когда Виргиния с Гедре успокоились, мать снова повторила жутко спокойным, остывшим, уже как бы с того света идущим голосом:
— Мне легче уходить, чем вашему отцу когда-то. У каждого своя жизнь... Криста... Я еще хотела...
— Маменька.
— Вот увидишь, мама, эти лекарства...
— Маменька, еще не поздно, и ты бы могла все по-новому... насчет этого дома...
— Правда, мама, мы нотариуса привезем, перепиши... Только молви словечко, мама...
Кристина сгорбилась, втянула голову, как под градом ударов.
Тетя Гражвиле зажгла свечу.
За окном светило солнце, куст смородины, залитый свежей зеленью, трепыхался на майском ветру.
— Вечная ей память,— вздохнула тетя Гражвиле.
Под вечер Кристина с тетей Гражвиле обмыли
покойницу, одели в чистое. Мать для нее все еще была живой, только бессильной и как никогда нуждающейся в помощи. Сестры разъехались устраивать похороны («Обряжать? Нет, нет, у меня сердце слабое»,— замахала руками Виргиния. «Только не я, ох, нет»,— попятилась Гедре). Кристина даже была довольна, что в этот час она рядом с матерью, что может прикасаться к ее стынущему телу, к высохшим, уставшим от работы рукам и ногам. Прости, мысленно говорит она, проводит пальцем по леденеющему лбу, и ее рука, взлетев, застывает над маминым лицом — неожиданно она видит себя, ушедшую безвозвратно, не дозваться... Но кто будет звать ее, Кристину? В чьем сердце, в чьей памяти останется она? Кто будет стоять вот так рядом, чьи пальцы коснутся ее лба?..
...Хорошо, что мать умерла... Кристина оцепенела, прислонилась спиной к стене.
— Что ты делаешь, Индре?— пролепетала омертвелыми губами.
Марцелинас наведывался все реже и был все осторожнее. Так надо. Чтоб кто-нибудь не заметил, не заподозрил, не сообщил ему на работу. Кроме того — Индре. Что Индре думает? Как-то они в конце недели уехали в Каунас (на этой поездке настаивал Марцелинас), остановились в гостинице, однако, перебросившись несколькими словами, почувствовали: что-то не так, словно без устали наблюдает за ними чужое око. Даже не знали, о чем говорить. Все о том же. Заспорили, поссорились. Каждый считал, что он прав.
— Когда уходит последний автобус?— устало спросила Кристина.
— Еще добрых полчаса.
— Еду домой.
— Криста...
— Еду. Чего мы сюда притащились, не понимаю.
— Однако, Криста...
— Еду. Что Индре делает?
Помолчали. Обоих угнетала неприветливая, трепетная тишина. И когда Кристина еще раз повторила, что едет домой, Марцелинас встряхнул шевелюрой, вскочил, уставился на нее.
— Давай бросим эту игру, Криста.
— Какую игру?
— Не притворяйся, что не понимаешь. Не могу больше, возвращаюсь домой, и давай жить по-старому.
— В этом гробу?
— Да хоть в гробу, но честно.
— Во!— Кристина покрутила пальцем у своего виска, а потом у виска Марцелинаса.— После всего, что
было? Терпели почти целый год? Столько ждать и отказаться?
Для Кристины была невыносимой мысль о том, что она может отступить, спасовать, собственными руками разрушить замок, который так долго строила из кубиков. Неужто они безвольны, им не хватит решимости? Неужто они настолько не любят друг друга, что эта треклятая бракоразводная бумажонка может угрожать их семейной жизни? Неужто и дочка их не связывает? И как она будет счастлива, когда они снова съедутся, но только тогда... тогда, когда распахнутся двери новой квартиры... Надо подождать, Марцелинас, надо... Ведь ты сам когда-то говорил: чем лучше те, которые находят знакомого, какого-нибудь зама, и тот начинает «их вопрос» согласовывать, кому надо напоминает, включает в соответствующую графу, проталкивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81