Нет, нет, какие тут хлопоты: на кухне газ, ни тебе дров искать, ни плиту топить.
— Я мигом, детонька. Может, чаю с клубничным вареньем — свежее, этого года? И сыр есть, творог, сметана... Или лучше колбасы нарезать да соленых огурчиков? В прошлом году справного поросенка откормила, мясцо всю зиму полным ртом ела, и сейчас еще целый шматок сала висит да окорок, а в хлевке опять поросенок хрюкает, перед рождеством попрошу Тауринскаса, чтоб заколол. Так чего тебе больше хочется, скажи? А то глазунью из двух яиц... Может, с сыром, а? Вот и хорошо, детонька, ты посиди, а я мигом спроворю. Но, горе ты мое, лучше в свою комнату иди, располагайся, ключ-то в дверях... Все как было, как ты два года назад оставила. Только пыль иногда вытираю, улица-то рядом, через окна наносит.
Кристина сидела как и раньше, даже на белую дверь в стене не оглянулась. Будто в чужом доме, в чужой комнате. Будто не здесь пробежали ее детство и юные годы, многие летние дни, пока училась и работала в далеком городе.
Не вставая со стула, подтянула к себе сумку, расстегнула, отыскала сверточек и из полиэтиленового мешочка вынула цветастый отрез. Гражвиле шаркала по кухоньке, звякала ножом по краю сковороды и говорила, говорила как заведенная... Свой конец дома перекрасила, дескать. Еще весной городские власти потребовали — дома возле улицы подкрасьте, чтоб все блестело. Люди толковали, какая-то комиссия приедет, чуть ли не самое главное начальство. А вот краску откуда взять? Повезло ей, что Миколас Тауринскас «скомбинировал» краски навалом, так что по божеской цене продал и ей бидон. А Гедонисы-то за своей половиной дома не смотрят, Тауринскас бы и для них краску достал, однако нет. Лучше через глотку рубль пропустят, чем дом приведут в порядок, упаси господь от такого соседства. Да, чуть не забыла... Марчюлене-то помнишь? С ее дочкой ты в школу ходила. Славная была женщина, ладили мы с ней, не раз ей банки ставила. Одна жила. Постучался кто-то ночью. Раз уж стучатся, как не открыть, открыла. Господи боже! Ударили по голове, перерыли все углы, думали, тысячи найдут. А что нашли-то? Может, десятку-другую, горе ты мое. На успенье похоронили женщину. Вот тогда Тауринскас и наложил на мою дверь эту цепочку. Вот я и говорю, детонька, мало того, что людишки своей смертью помирают, а сколько еще всякие беды, хвори, аварии прибирают. Уже и кладбище новое огородили, за сосняком, на старом, сказывают, не позволят больше хоронить...
Вкусно запахло шипящим на сковороде сливочным маслом, задребезжала крышка чайника.
— Криста, детонька!..
Кристина развернула цветастый материал.
— Это тебе, тетя.
— Мне?— Гражвиле вытерла руки о передник, двумя пальцами осторожно коснулась краешка отреза.
— Платье сошьешь.
— Горе ты мое! И зачем так тратиться! Мне, старухе, всего хватает, успела бы сносить то, что уже пошито. Ну, ей-богу, боюсь даже брать. Лучше себе придержи, детонька, мне и не к лицу такая красотища...
Чмокнув Кристину в щеку, приложила к себе отрез, повернулась на одной ноге, бросилась к зеркалу, вгляделась.
— Красота. Ну и красотища...— Гражвиле умиленно поджала губы, покивала и, отвернувшись, разложила на кровати отрез, аккуратно скатала.— Вот спасибо так спасибо, детонька. Если бы не ты... Дочка ты для меня, родная дочка. Знаешь, я иногда думаю: нету у меня детей, не дождалась, в старости не у кого голову приклонить. Но у меня же есть ты, Криста! Видишь, какая я дуреха иногда бываю, стыд и срам. А как твоя доченька-то, Индре? Такую девочку вырастила, на всю жизнь радость. Хорошо тебе, ты не одна.
Мне хорошо, тетя,— не произнесла, потому что горло свела судорога. Мне ужасно хорошо — даже зубы стиснула.
— Почему не привезла дочку-то? Так давно не видела, ужас как соскучилась.
Кристина подняла с пола сумку, тяжело шагнула к белой двери.
На низком столике у кровати светил ночник, и абажур цвета мха притенял пространство, продолговатую комнату, в углу которой высилась глазурованная кафельная печка. Кристина трогает ее кончиками пальцев, потом прикладывает к ней ладони, прислоняется горящим лбом — прохлада, исходящая от глины, струится по ее телу, течет по жилам, леденя кровь,
заставляя сердце биться все чаще, все сильнее, как тогда... тогда...
— Попрощайся с бабушкой.
Индре напряглась, сжала кулачки, втянула голову в узенькие плечики и застыла так без движения, точно в столбняке.
— Погладь бабушке руку.
Лицо девочки еще больше побледнело.
Кристина наклонилась к лежащей в гробу матери, коснулась ее рук, сложенных на груди, потрогала высокий лоб. Ее зазнобило. В трепетном свете свечей лицо матери поблескивало, словно подернутое ледком. Как глазурованный кафель, подумала. И обеими руками взяла дочурку за плечи, привлекла к себе.
— Посмотри в последний раз...
— Мама!
— Никогда больше...
— Мне зябко,— пожаловалась Индре, будто и ей передалось то ощущение, которое испытала Кристина, когда прикоснулась к телу матери.
Когда они вернулись с кладбища, Индре ни на шаг не отходила от Кристины. Ночью обе легли в одну кровать (в ту же самую кровать у стены), Индре прижималась к матери, тряслась.
— Мне зябко,— снова пожаловалась она.
Кристина подтолкнула одеяло, обняла дочурку.
— Согреешься.
— Я никогда не согреюсь,— проговорила Индре. Ей было уже двенадцать, надо же сказать такую нелепость.
— Закрой глаза и спи,— вспылила Кристина.
— А если я засну и не проснусь? Никогда, никогда не проснусь...
— Какая чушь.
— Мне так кажется, мама.
— Успокойся и спи...
— А если человек... умерший человек, вдруг возьмет и воскреснет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81