Утро еще только занималось, а тетя Гражвиле уже тихонько скреблась, шуршала, осторожненько шаркала по комнате, звякала на кухне посудой, потом робко потопталась у двери комнаты Кристины, просунула голову, закутанную в серый платок. Подождала, помолчала, почмокала увядшим ртом и хотела уже притворить дверь.
— Я не сплю, тетя.
— А ты спи, детонька, отдыхай. Не хотела тебя будить, так уж тихонечко одевалась.
— Уходишь куда?
— Ночью проснулась, глаза продрала. Нет чтоб заснуть еще, так все думаю, думаю. О своих больных, об этой женщине-сердечнице. Кто за ней присмотрит, кто попить даст? Потом глядь в окно — светает А почему бы грибов не поискать, думаю. Вечером такой хороший дождик прошел, небось теперь сыроежки шляпки высовывают. Пойду-ка по собирать. Только смотри, детонька, не пропадай, на обед — грибы с картошкой, сегодня я выходная.
Может, надо сказать: вставай поживее и вдвоем махнем в лес? Побродим по ельнику, обшарим кусты, потом усядемся на постельку из мягкого мха, чтоб ноги отдохнули. Может, надо, взяв за руки, из кровати вытащить: бока пролежишь, хватит дрыхнуть. Надо ли? ...Как давным-давно, когда мать выводила очумелую от сна, а свежий утренний ветерок мигом продувал голову и от гриба до гриба она уже бегом, бегом носилась. Нет, ничего не надо говорить Кристине. И за руку ее брать не надо. Она все слышит, чувствует и видит, однако лежит не двигаясь и не может заставить себя даже голову приподнять, словно не подвластно ей это тяжелое тело и все еще не пробудившаяся душа, равнодушная ко всему на свете.
Когда тетя Гражвиле, немного помедлив, закрыла дверь, Кристина перевернулась на живот, обхватила руками подушку, крепко зажмурилась и лежала так бездумно, покорно отдавшись быстротечному времени, в такт шагов которого постукивали в висках молоточки. Старалась ни о чем не думать, лишь без устали повторяла про себя: мне хорошо так... мне хорошо так... хорошо... Заснула. Наверное, заснула, ей же снилось, что
она бредет по цветущему лугу. Луг большой, насколько хватает взгляда, Кристина одна, высоко поднимает босые ноги, вышагивает словно аист и то и дело нагибается — срывает белые ромашки, голубые колокольчики, пестрые ятрышники, желтые погремки. Высоко сияет теплое солнце, над головой весело пляшет облако бабочек. Но это не бабочки — разноцветные цветы порхают, а в ее руке только голые стебельки остались. Бросает их, поднимает руки, а живые цветы опускаются на ее ладони, на длинные тонкие пальцы. Кристину охватывает такая радость, что она пробуждается. Лежит, уткнувшись в подушку, не открывая глаз — вдруг повторится сон, вдруг снова запестрит широкий солнечный луг, опять запорхают живые цветы.
«Ах ты господи, Криста»,— шепнула какое-то время спустя и перевернулась на спину.
За желтой в полоску занавеской светило солнце. Прохладное, мглистое, осеннее.
Ах ты господи, еще раз шепнула и как восемнадцатилетняя девчонка выкатилась из кровати — легкая, радостная, спешащая вдогонку за мечтой. Внезапно заметила на столе в вазе цветы и застыла в одной сорочке, рука, протянутая за халатом, повисла. Кристина уселась на край кровати, не отрывая взгляда от гладиолусов, мысли убежали во вчерашний вечер, потом опять обратились в прошлое. Чего она там искала, на что надеялась? Задрожала, как в ознобе, медленно поднялась, отвела взгляд от цветов, но перед глазами всплыла красочная открытка с изображением далеких гор и словами Индре. Марцели^асу прислала, про отца вспомнила... Может1, в почтовом ящике и для нее лежит такая открытка? Даже письмо? А вдруг ящик окажется пустым? Не ты ли виновата, что Индре оставила дом? — долетело обвинение тети Гражвиле.
Утро оказалось прохладным. На омытые дождем крыши и мокрую землю глядело блеклое солнце — вяло, равнодушно, устало, словно уже собиралось вздремнуть на расстеленной в небе перине из облаков. От озера дул северный ветер, продувал легкую одежду. Кристина стояла возле шелестящей ольхи, обводила взглядом унылый берег и злобно вздыбившиеся просторы озера, но нигде не было видно ни души. Прошлась по тропинке. Привязанная цепью лодка Паулюса плясала на волнах. С жалобным скрипом терлись о борт
лодки весла. Неужели только вчера она сидела на этой досочке на корме лодки, а на веслах был Паулюс? Неужели только вчера? Почему ей кажется, что это было давно, что это было не раз... не один раз?
Взбежала на обрыв, уже со своего крыльца оглянулась на озеро. Неожиданно открылась дверь, ударив Кристину по плечу.
— О! — выскочил Бронюс.
— О! — отпрянула Кристина.
Бронюс ошеломленно глядел с порога.
— Не ушиб?
— Да пустяк.
— Больно?
Кристина потерла рукой плечо, скривила поджатые губы.
— Так глупо получилось, простите.
— Сама виновата.
— Да что вы, уважаемая соседка. Не надо мне было... Все из-за спешки.
Кристина щупала ушибленное плечо. Рядом за окном мелькнула тень, и она увидела полуголую Чесю, глядящую из глубины комнаты и прислушивающуюся к разговору. Заметил ее и Бронюс, отвернулся, дернул ремень сумки.
— Знаете, я вчера письмо получил. Из Вильнюса, из редакции.
Лицо и глаза Бронюса засияли.
— Надеюсь, хорошее письмо?
— О, даже очень! Обещают поместить кое-что из «Закатов». Просят и впредь не забывать.
Бронюс повернулся, собираясь уходить, однако остановился.
— Знаете, с каждым днем я все больше убеждаюсь: я преодолею эту полосу препятствий, возьму приступом крепость. Не думайте, что у меня недостанет упорства. Вы еще увидите, вы еще услышите! А что вчера отказались встать перед моим объективом — еще пожалеете, уверяю вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81