Головой ручаюсь, неспроста, не по сестре соскучилась, не по родному гнезду. Почему не заговариваешь о том письме? С Новым годом поздравляла и, как никогда, целую страничку исписала. Мы ведь благовоспитанные, обмениваемся новогодними открытками, желаем друг дружке здоровья и счастья. А на сей раз ты приписку сделала — могла бы достать тете Гражвиле какую-нибудь старую квартирку, однако при одном условии... Разве тебе деньги не нужны? — спрашивала. Конечно, добавила, с сестры много не сдерешь... Так что пиши, буду ждать... Я не ответила. Почему теперь не заговариваешь об этом, почему не спрашиваешь, Виргиния? Ведь этот вопрос висит у тебя на кончике языка.
Встала и Кристина. Спокойная, удивляясь, что не
чувствует ни злости, ни родственной близости к Виргинии. Только легкая улыбка почему-то не сходила с губ.
— Если я тебя обидела, Виргиния, прости.
Виргиния тут же растрогалась, надула губы, махнула ладошкой, звякнули два позолоченных браслетика на ее тонкой кисти.
— Ах, сестра...— голос ее уже мягче, в глазах — влажный блеск.— Я-то привычная... я ко всему привычная... Работа у меня такая, за каждый день нервами приходится платить, сама не знаю, откуда еще здоровье берется, да и вообще...
Бросает взгляд в зеркало на стене, трогает пальцами горячие щеки.
— Может, все-таки сходим на кладбище...
— Не могу, сестра. Пойми меня, я правда не могу. И так засиделась, а через двадцать минут в швейном цехе собрание, коллектив принимает повышенные обязательства. Я отвечаю, меня ждут. Такая уж должность, сестра, хоть разорвись...
Кристина медленно, просто через силу отвернулась к окну. Такая уж у Виргинии работа... У каждого из нас своя работа и обязанности, которые следует выполнять...
— Я, может, после собрания забегу.
— Меня не будет дома.
Почему Кристине хочется, чтобы Виргиния сейчас начала разговор, стала бы оправдываться?
— Ведь еще не уезжаешь?
Сестра, младшая сестричка Кристины, с таким трудом выкарабкавшаяся, пробившаяся... У нее своя жизнь, своя дорога, так почему же я?..
— Не опоздай, Виргиния.
— Так и не потолковали.
Если она не уйдет, если встанет рядом, я„не выдержу, обниму Виргинию и заплачу... как в детстве, когда вытащила ее из озера. Я тогда плакала, а не она. От счастья, что не случилось непоправимое.
— Не опоздай.
Дверь скрипнула, захлопнулась, а когда шаги нервно застучали по каменным ступенькам, Кристина повернулась спиной к окну, крепко зажмурилась, стиснула зубы. Ах ты господи... Уже большой девочкой Кристина однажды майским вечером побежала в костел. Пахло сиренью и воском оплывших свечей, гудел орган, гремело песнопение во славу девы Марии. Кристина уселась на скамью, прошептала: «Пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы папа поправился...» Подняла глаза к высокой сини сводов, изрисованных облаками и крылатыми ангелами, загляделась на смиренно опустившегося на колени у жертвенника Авеля и на Каина с камнем в руке. Она часто любила глазеть на своды, запрокинув голову, но никогда не испытывала ничего подобного. Ее обуял ужас. Она едва не вскрикнула, зажмурилась, но стоило открыть глаза, как взгляд взлетал к потолку. На этой же скамье сидела она и на похоронах матери, а глаза снова неумолимо притягивали Каин и Авель. И она шептала, как в детстве: «Всевидящий боже, почему ты не удержал руки Каина и позволил ему вознести камень?..» А может Каинов камень повис и над головой Кристины? Чья рука вознесла его?
Надев плащ, с букетом цветов спустилась к озеру, огляделась, словно не зная, в какую сторону направиться, и зашагала по тропе к бетонному мосту. В небе клубились черные тучи, лютый ветер сгибал прибрежные кусты, срывал листья с березок и приземистых ольшин, лохматил серые волны, швырял посаженные на цепь лодки. Над водой с пронзительными воплями метались чайки. Кристина бросила взгляд на лодку Паулюса Моркунаса, прошла мимо валуна, выставившего мокрую спину из воды — валуна их юности (не этого ли камня осколок вознес Каин над ее головой?), и все таким же мерным, казалось, спокойным шагом направилась к откосу. Левой рукой придерживала полы плаща, которые норовил распахнуть ветер, а правой сжимала букет.
Малая дверь костела была не заперта. Она остановилась у того места, где всегда молилась мать. Было пусто, прохладно, на алтарях алели и белели осенние цветы, со стены и из ниш с тоской глядели святые. Не сдержалась— посмотрела на своды. Длань Каина,. рассыпающая семена зависти и смерти... и приносящая в жертву небесам земные дары рука Авеля. А может, это две руки одного человека? Старалась вспомнить мать, опустившихся рядом с ней на колени Виргинию и Гедре, еще маленьких, но глаза снова и снова, против ее воли поднимались к высокой сини сводов. Разве это не наши собственные руки?.. Мои юные руки... мои усталые руки...
спутанные заботами, исхлестанные кнутами. Разве не обнимали они тебя, Индре, не ласкали? Разве были они равнодушны к тебе и тяжелы? Разве предали они тебя, что ты отвернулась? А может, они никого не умели любить?.. Кристина все спрашивала, спрашивала, но никто не мог ей ответить. Наконец, положила на мамино место гладиолус и вышла.
За серой каменной оградой, опоясавшей холм, между березами и редкими сосенками высились громоздкие деревянные и металлические кресты, огромные гранитные и бетонные глыбы. Пестрели фамилии прибывших сюда на вечный покой, глубоко высеченные в камне, отлитые из металла, написанные золотом.
ЮСТАС ПРАНАЙТИС 1935—1970
Кристина остановилась. Но ведь это... ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. А я-то и не знала, Юстас, где ты. Увивался около меня, все норовил проводить домой с танцев, но я убегала, потому что ты был маленький и толстый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81