Кристина больше молчала, к ней никак не возвращалась первая радость встречи. Внезапно Паулюс остановился, сжал кончики пальцев Кристины, коснулся ими своего влажного от дождя лица, губ. Поцеловал их, глядя на диво глубокими, подернутыми дымкой глазами. «Криста,— дрогнул его голос, и Кристина почувствовала всю любовь Паулюса, глубоко скрываемую и оберегаемую, высказать которую словами он никогда не умел.— Криста, если я уйду... если уеду надолго, на целых три года, ты будешь ждать меня?»— «Куда ты?.. Почему ты так?..» — «Скорее всего, еще этой осенью меня заберут в армию». Кристина испугалась, прильнула к Паулюсу, задрожала, наверное, вечерняя прохлада была причиной. «Ты будешь ждать меня, Криста, все эти годы?» — «Неужели я дала тебе повод для сомнений, Паулюс?» — «Ты будешь ждать, Криста? Я хочу услышать».— «Буду ждать, Паулюс». Паулюс наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но Кристина ласково оттолкнула его: «Люди кругом». Они снова шли в обнимку, прижавшись плечами. Под моросящим дождем. Счастливые. Недалеко от вокзала нырнули в подворотню (не Кристина ли потянула Паулюса за рукав?), целовались, шептали бессвязные слова. На перроне Паулюс сказал: «Я тебе напишу, Криста, что да как, но если получу повестку, на Октябрьские приезжай. Обязательно приезжай».— «Я приеду, Паулюс»,— пообещала. Твердо-твердо пообещала.
— Молчишь, Криста, ничего не говоришь,— вздохнула Чеслова, хотя сама тоже давно не раскрывала рта.— Конечно, говори не говори, а жернова жизни мелют да мелют. И не спрашивают: нравится тебе это или не нравится. Все время между жерновами. Или это мне одной так кажется?
Пожалуй, твоя правда, Чеслова, подумала Кристина. Но кто эти жернова вращает? Всемогущее время? Нет, не только оно. И наши собственные руки. Огромные камни ворочаем поднатужившись, и они скрежещут, грохочут.
— Наверное, уже слышала, что не одна баба подсыпалась к Паулюсу, пробовала прибрать к рукам. Лет шесть назад такая Марочка вокруг него увивалась. Тоже учительница, но какая фамилия, не знаю, да вряд ли кто и знал, дети ее Марочкой прозвали. Девушка незамужняя, гораздо моложе Паулюса, с виду симпатичная, очень уж ласковая, бойкая, просто таяла, как за него хотела. И мужики и бабы — все их сватали. Моркунас вроде бы ничего, все шуточками отделывается. А потом слышим — точка. Отверг, забраковал Марочку. А я как раз тогда ей платье шила. Платье у меня в шкафу висит, а Марочка все не идет за ним да не идет. Наконец-то открыла дверь, вся аж черная, как драная кошка. Никак ты про тряпочку свою забыла, учительница? — спрашиваю. Забыть-то, говорит, не забыла, да не мило, говорит, ничего теперь не мило. А летом как уехала, так и не вернулась. Осенью встречаю я Моркунаса и спрашиваю... Мне-то что, почему бы не спросить, ведь не проходим мимо, не поздоровавшись. Почему же ты так, Паулюс, спрашиваю в шутку, почему такой разборчивый? Не подумала, что ему это не понравится, по лицу увидела — лучше бы и не спрашивала. «Был бы я свободен»,— так он мне чудно ответил. Поглядел в сторону какими-то стеклянными глазами и сказал: «Был бы я свободен...» Повторил те же самые слова, что давно уже мне говорил.
Ей говорил, Чеслове? Почему она вздумала так шутить? Чеслова и впрямь рассмеялась. Как-то мрачно хохотнула.
Кто-то словно окликнул Кристину, и она встала. Не могла больше оставаться, сидеть и слушать Чеслову и сама говорить не могла.
— Уходишь? — Чеслова испуганным взглядом об
вела большую комнату, на удивление пустую, неприветливую, с тремя фотографиями «Закатов» на стене.
— Поздний час.
— Бронюс не возвращается,— она посмотрела на лежащий на боку будильник, снова бросила взгляд на фотографии, будто увидела их впервые.
За окнами чернел вечер, где-то на улице монотонно гудел двигатель машины.
— Куда он мог деться? Ведь без прав, вдруг милиция забрала...
На лбу и вокруг глаз у Чесловы проступили глубокие морщины, одутловатое лицо приобрело жесткое выражение, грузные руки одернули куцее платье. Кристина опять, как час назад, подумала: что Бронюс в ней нашел? Где были его глаза?
— Видишь эту девку? — спросила Чеслова, ткнув пальцем в фотографии.— Кто она такая? Я Бронюса не раз спрашивала. Просто так, мол, случайно встретил, попросил позировать.
— Наверное, так оно и было.
— Думаешь?
— Конечно. Спокойной ночи, Чеся.
— Спокойной ночи, Кристина. А поболтать так и не успели. О детях — ни слова.
— В другой раз.
Пропустив Кристину в коридор, Чеслова схватила с тумбочки связку ключей и захлопнула дверь.
— Пойду-ка прошвырнусь.
— Да куда ты, Чеся?
— Не знаю. По улице поброжу.
— Да ведь, Чеся...
— Люблю я иногда по вечерам...
И нырнула в темноту.
Кристина всем телом почувствовала неимоверную усталость. Подкашивались в коленях ноги. Побыстрее
бы добраться до постели.
Спи, тетя Гражвиле, спи, не зная забот, а мне вот неизвестно, когда удастся задремать. Мягкая теплая постель только раздражает, когда ищешь покоя и забытья. Даже глаза не закрываются. В сотый раз себя спрашиваю: вот вернись я тогда на Октябрьские в
Вангай, выбросила бы мне гадальщица карту получше? И не могу ответить. Не нахожу концов оборвавшейся (а может, мною оборванной?) нити, чтобы связать их. А разве можно их связать?..
В середине октября (ровно через неделю после приезда Паулюса) сказали: женский октет во вторник выезжает на праздники в Минск. Вместе с ансамблем. Для ответного концерта. Каждый день репетиции. «Так, так, девица, разве что сам директор освободит. Но с какой стати он должен тебя освобождать?» Я молчала. Не знала, что сказать, как объяснить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81