— Серёжа, милый, люблю тебя… Хоть убей, хоть презирай, всё равно люблю!
Такая история.
А подумать: разве он давал Степаниде повод? Один бог знает, что стряслось с этой сумасшедшей девкой. В клубе однажды танцевал с ней, было дело. Посмеивался про себя над её побрякушками. Слушал, как она забавно пикируется с директором. Повторялось одно и то же: Фёдор Баглаевич здоровается со всеми за руку, а Хастаеву окидывает с ног до головы сощуренным оком: «Ладно, так можно. Сегодня терпимо». Это насчёт её косметики. А в другой раз: «Не пойдёт! Перехватила, голубушка». Та по-своему всё комментировала: «Любит старик меня ужасно! От большой любви ко мне. И от ревности». Правда, иногда он ловил на себе её вопрошающий, словно голодный взгляд, но особого значения этому не придавал, — кажется, она на всех мужиков так смотрит. Дело девичье, понятно… И вдруг — такое признание на возу!
— Заходите, пожалуйста. Кто там ко мне?
Аласов не слишком браво переступил порог.
— Ваш единокрестник по ледяной купели…
— Боже милосердный! — Степанида при виде гостя сделала попытку подняться. — Какая милость судьбы — Сергей Эргисович у меня в гостях!
Лицо у Стёпы бледное, странное без обычной косметики.
— Ну, а ваша простуда как?
— Да никак, Степанида Степановна. Хватил по приезде спирта — и в постель. Утром не сразу вспомнил даже, что было…
— Вот видите, как хорошо! Даже не вспомнили…
— Я на минуту, Степанида Степановна. Зашёл по пути, сейчас побегу дальше.
— «Побегу дальше». Прямо как заяц. Уж не кажусь ли я вам серым волком, Сергей Эргисович?
— Рад, что вы шутите, — это добрый знак.
— Раздевайтесь, усаживайтесь, коли к больной пришли. Скажите, вас не Майя ли, случаем, прислала сюда?
— Майя, — не найдясь сразу, простодушно ответил Аласов. — То есть не то чтобы Майя…
— Понятно, — сказала больная. — Любите её?
— Ну, Степанида Степановна! Прямо-таки допрос…
— Ничего, не смущайтесь. Я ведь если и позавидую ей, так от чистого сердца. Она не бегает за любовью, как за курицей по двору. Таким любовь приносят к ногам. И при этом ещё робко в глаза смотрят… Хотите, развлеку вас, пока вы повинность отбываете? Расскажу, что значит, когда человек за счастьем гоняется. Я ведь, Сергей Эргисович, не всегда такой была…
Тихо, будто самой себе, рассказывает Степанида. Стараясь не шелохнуться, лишний раз не напомнить о себе, слушает её Аласов, примостившись на табуреточке. Он слушает, а сам думает о своём, порой теряя нить её рассказа. Одно только понимает: надо дать ей высказаться, как выплакаться.
— …Старая сказка про Золушку — сиди и жди своего часа. Протанцуешь с подругой — шерочка с машерочкой, как по-русски говорят, да и всё. А иной раз за весь вечер из угла так и не выйдешь — и стыдно и обидно. Особенно когда вспомнишь, как наряжалась на эти танцы, с какими надеждами летела. Распроклятая девичья доля — сидеть и ждать, когда тебя подберут! Говорят, иные о замужестве не беспокоятся. Враньё! Нет таких! Для любой и всякой нет ничего страшней, как в старых девах остаться, своего ребёночка не понянчить, не ощутить сладость, когда грудью его кормишь… И отчаяние берёт, когда подумаешь, что могут и не взять… Выпускной вечер в институте — вокруг меня парни табуном, а возле моей подружки один только. Но с этим одним у неё свадьба после защиты диплома. А я в деревню Арылах, к чёрту на кулички, одна еду. Потом однажды встаёшь с постели, смотришься в зеркало, а у тебя около рта такая едва заметная чёрточка. Растираешь её, а она только виднее от этого…
«Дьявол возьми, — думает Аласов, — оказывается, и такие ещё трагедии существуют».
— Стёпа, дорогая, — не удержался он, перебил хозяйку, — вы только не думайте, что я ради утешения… Но ваш день ещё придёт. Найдётся настоящий, достойный…
— Знаете что, господин утешитель! Давайте-ка покончим, а? Ауфвидерзейен! Я больная, устала от разговоров!
Аласов не вышел, а выскочил за порог общежития, будто его вышибли под зад коленом. О, дьявол бы тебя забрал! Какую такую сморозил он глупость, что и сам не понял?
А Стёпу жаль. Хоть выдь на бугор да крикни: «Эй вы, парни-мужики, где глаза ваши?» Хоть пострадай за общество да сам на ней женись.
Всеволод Николаевич Левин осматривал свой новый дом. Ровные ряды стеллажей: книги, книги, книги… Собственно, это и есть всё его движимое и недвижимое, накопленное на долгую жизнь. Где-то он вычитал: книги — как люди. Сейчас он шёл вдоль стены, проводя по твёрдым корешкам пальцем, шёл «последним парадом», прощался с книгами, как с людьми. Есть среди них друзья на вечные времена. А есть и такие, что неизвестно, зачем и покупал, зачем держал годами на полке: только взглянешь — во рту кисло.
Недолгий зимний день быстро уходил, в окнах засинело. Во дворе гомонила детвора. Там стояли сани, нагруженные книгами, ребятишки таскали всё это добро в дом. Белобрысая колхозная библиотекарша Тамара руководила переездом, входила в роль хозяйки.
Левин стоял у синеющего окна, не зажигая света. Свежая грань сосновой рамы приятно холодила лоб. Вот он и довёл до завершения задуманное, хоть и хлопотное это дело — обзаводиться домом.
— А что, хозяин здесь?
В прихожей гулко забухали валенки. Всеволод Николаевич поспешно щёлкнул выключателем.
Вслед за колхозным председателем Кардашевским и парторгом Бурцевым сунулись было в открытую дверь ребячьи мордочки, но Кардашевский цыкнул на них и прикрыл за собой дверь.
— С новосельём вас, Всеволод Николаевич!
— Спасибо. Присаживайтесь под новой крышей.
— Отличный дом, — Кардашевский постучал в стену кулаком, потыкал пальцем в пазы, щупая конопатку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109