— А-а… Да, было. Ударил я его.
— За что?
— За хулиганство! — крикнул со своего места Кылбанов. — Вы, глядите, повсюду он блюститель нравов, наш Аласов! Наводит порядок кулаками по морде…
— Погодите, — Логлоров поморщился. — Тогда ещё вопрос. После этого избиения вы предлагали Антипину некую сумму денег?
— П-предлагал.
— Зачем?
— Чтобы он накормил своих ребятишек.
— Ха-ха! — опять не удержался Кылбанов. — Лучше скажи, взятку давал, чтобы держал язык за зубами!
Аласов посмотрел на него, но ничего не сказал.
— Позволю себе ещё вопрос… Теперь уже действительно последний. Что вы можете сказать о дневнике Нины Габышевой?
— Ничего. Я не читал его. Не имею привычки читать чужие дневники.
— Врёте, вы знаете, о чём там написано! — крикнул Кылбанов.
— Товарищ Кылбанов! Ещё одно слово… Простите, Сергей Эргисович, если вам неизвестно, что в дневнике, так я вам скажу. Десятиклассница Нина Габышева пишет о своей любви к вам.
— Если она действительно так пишет, мне остаётся только гордиться.
— Как понять вас?
— Я горжусь любовью этой девушки, её чувством. Вы устроили допрос ей… Вам ли понять, как можно гордиться любовью!.. — Аласов оглядел их троих. — Ещё есть вопросы?
— Больше вопросов нет.
Дверь за Аласовым хлопнула.
— Каков фрукт, даже не попытался что-либо отрицать! — развёл руками завуч. — Вот он, весь перед вами.
В тот же вечер Логлоров вернулся в районный центр.
XXXV. Мама, защити!
Сопротивляться, доказывать — всё бесполезно. Она поняла это, когда её наконец отпустили, и она, не помня как очутилась на улице, побежала.
Все эти дни Нина жила в состоянии, похожем на сон: летела в бездну, но понимала, что это всего лишь сон. И как во сне, напрягаясь всей душой, держалась из последних сил — лишь бы дотянуть до того момента, когда беда отступит. Но когда они сказали про врачей, она словно проснулась. Сон продолжался наяву. Сергей Эргисович велел ей: иди домой, и она пошла. А они остались там с её дневником. Инспектор из райцентра приехал, чтобы отвести её к врачам.
Тут ей показалось, что уже глубокая ночь, и она идёт не в ту сторону — куда-то в алас, где тайга и валуны. Она в страхе повернула назад, но скоро остановилась: а в другой-то стороне, что там? Разве среди людей — не тайга, разве не валуны?
Вдруг будто светом её озарило: мама! Ты одна можешь меня спасти, умоляю тебя, мама!
Нина кинулась к дому.
Рослая женщина, большерукая и по-мужицки широкоплечая, недвижно сидела в кухне. Ей было видно, как двором пробежала Нина в распахнутом пальто.
— Мамочка!.. — Нина уткнулась ей в колени. Она плакала обречённо, как не плакала никогда в прежние времена. Но колени были неподвижны. Почему она не погладит дочь своей большой тёплой ладонью?
Девочка подняла лицо и увидела отчуждённые глаза матери.
— Отчего пришла такая? Гнались за тобой?
Где знать девушке, какие длинные ноги у сплетни, какая в ней таится сила, как она может поколебать даже самое верное сердце.
Один бог знает, что пережила сегодня Анфиса Габышева, поджидая дочь из школы. Ещё утром к ней заглянула коротышка Настасья и с удовольствием пересказала то, что всем остальным уже известно. Выпроводив разносчицу новостей, мать, словно из помойного ушата облитая, весь день просидела у окна, думая об услышанном, вспоминая, какой странной стала дочка в последнее время. Вперится в одну точку и долго так стоит — котёл с мёрзлым мясом успел бы закипеть… А то ночь напролёт ворочается в постели. Учитель Сергей Аласов… По годам-то он, наверно, и самой Анфисы старше!
— Что же ты молчишь? Или позор в дом принесла? — Анфиса оттолкнула дочь.
— Мама!
— Ты знаешь, негодница, что о тебе говорят?
— Мама, не надо!
Девочка боком, путаясь в пальто, стала пятиться от матери и вдруг нырнула в сени.
Взошёл над деревней месяц-светляк. Он забегал то справа, то слева, будто пытался заглянуть ей в лицо.
Неизвестно, долго ли она брела, увязая в снегах, только вдруг наткнулась на сенную изгородь. За редкими деревьями мигали огни, от которых она ушла. За городьбой слышен был настороженный гул леса.
— Мама!..
Перегнувшись через прясло, она плакала в голос что было мочи — никто её здесь не мог услышать. Потом утёрла слёзы, посмотрела на манящие огни деревни. Разве может она вернуться? Убежать бы далеко-далеко, оставить позади весь позор!
Она двинулась по санной дороге к восточному краю аласа. Как в деревянном чороне с кумысом, в голове у неё что-то бродило, но никак не могло оформиться в мысль — только неизбывное чувство несчастья стояло над всем.
Скоро она сообразила всё же, куда идёт. Было у неё заветное местечко в этом лесу: если пройти берёзовую рощу, попадёшь в листвяк, а в том листвяке кругленькая поляна. На поляне когда-то две берёзы росли из одного корня. Одну спилили, лишь пень от неё, а другая осталась. Одна осталась… Была она кривая, — наверно, за то её и не тронули. И всё тянулась туда, где когда-то стояла её подружка… Не раз минувшей осенью Нина приходила к любимому дереву — посидеть на пне в одиночестве, помечтать.
Увязая в снегу, она долго тащилась по этому странно непохожему на себя лесу, где всё похрустывало, всё гудело.
Подойдя к берёзе, Нина обняла её: о, бедная моя, бедная! Потом опустилась на пень, обхватила голову руками: забыться, забыться…
Снег, набившийся в валенки, стал подтаивать. Надо бы походить, согреться, но будто чей-то голос, очень похожий на кылбановский, велел: «Сидеть! Мы тебя судить будем… Врачи всё узнают…»
Во всём я одна виновата. Это я навлекла беду своим проклятым дневником, в школу его зачем-то принесла, доверилась Вере. Я должна спасти Сергея Эргисовича — хоть ценой жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109