Она должна была сказать, что с самого детства, когда ещё чуть ли не голышом бегали, и потом, в Арылахской школе, и здесь, в райцентре, всегда, всю жизнь она только его одного выделяла среди других, знала, что он будет её судьбой, что без него для неё счастья нет. Она должна была сказать ему всё это и крепко-крепко обнять и поцеловать так, чтобы он чувствовал этот поцелуй столько дней и месяцев, сколько им доведётся быть в разлуке.
Но она стояла перед ним и ревела, слёзы мешали видеть его лицо.
— Не надо, Надя. Ну, не надо! Это ненадолго, вот увидишь… Мы их разгромим!
И тут за окном безумным голосом кто-то завопил: «Стройся!» Народ заметался.
— Никуда не уходи отсюда, — сказал Серёжа, держа её за плечи. — Не уходи, я сейчас вернусь, — и, неловко ткнувшись губами в её мокрую щёку, выскочил. — Я мигом…
Он не вернулся. Их построили в колонну и уже не выпускали. Из окна она видела, как Серёжа всё пытался что-то сказать военкому, но раздалась команда, и колонна призывников, взбив пыль, двинулась в окружении голосящей, орущей толпы. Надя выбежала из класса.
Чем дальше уходили ребята, тем больше редела толпа по бокам колонны. Когда вышли на Якутский тракт, парней сопровождали уже только самые близкие и самые верные.
Надя, как могла, поспешала, держась за руку Майи. Вся в своей любви и в своей беде, она в последние дни мало что замечала вокруг и только сейчас подумала: а ведь у Майи в душе та же чернота — среди колыхающихся голов на дороге уходил и Сеня, её жених.
Чтобы не отстать от колонны, подругам приходилось двигаться перебежками. Они спотыкались о корни на лесистой обочине, оступались в ямы, но ничто не могло заставить их остановиться — ведь они могли ещё видеть наяву то, что завтра останется только во снах. Так и запомнилось: острые плечи Сергея, ярко-синяя кепка, сбитая на затылок, горбатый мешок за плечами. Время от времени он оборачивался, махал рукой, она тоже махала ему, перебегая по кочкам.
Так все и снилось потом — корни поперёк пути, алая вечерняя пыль, застилающая колонну, и его запрокинутое, необычайно светлое в низком солнце лицо.
Надежда Алгысовна рывком отбросила одеяло, встала с постели, зажгла свет, прошла в детскую. Потом зажгла свет и на кухне, и в коридоре. Она не могла больше лежать в темноте.
Что же он не идёт так долго! Муж должен был прийти и отвлечь её от прошлого. Нужно быть бессердечным человеком, чтобы бражничать всю ночь, когда твою жену обуревают такие муки! Бражничает сейчас в доме, куда ей навсегда закрыт вход. Едва ли баба Дарья действительно приглашала её — это сам Тимир уж так преподнёс. Никогда и ни за что она не появится в той избе…
Дочка заговорила во сне. По её лицу прошла тень — что-то и её уже тревожило в этой жизни. Впрочем, что значит — «уже»? Лирочке сегодня лишь немногим меньше, чем маме в те годы.
Стояла, обняв берёзу, а колонна всё уходила и уходила… И у той давнишней Нади — дочка теперь, почти взрослая девушка. Говорят, похожа на неё, молодую. Дочь и сын у неё — у этой другой Нади, у Надежды Алгысовны Пестряковой. И с той далёкой Наденькой возле берёзы эта нынешняя женщина не имеет почти ничего общего. А раз так, то и нечего терзаться пустыми воспоминаниями.
Не дождавшись мужа, Надежда Алгысовна уснула, сказав себе: всё прошло.
Живи спокойно.
Всё прошло.
Осенью ночи над Арылахом черны. Утихает за ближней сопкой тракт, шофёры в такую пору норовят свернуть к какой-нибудь придорожной избе. Ровно в полночь, чихнув в последний раз, замолкает движок колхозной электростанции. Меркнут окна. Даже собаки перестают лаять. Смутно прочерчивается во тьме то стрёха избы, то зубья забора. Лишь тот, кто знает здесь всё до последнего камешка, поймёт в ночи, что это за изба и где стоит тот забор. Когда знаешь и любишь, видишь даже во тьме.
Журчит чёрная вода под мостком. Нависли козырьки над окнами, как брови. Груда бочек странным пятном белеет возле сельмага. Если перейти за мосток, тропа поведёт круто вверх, доведёт до скотного двора. Якутские мохноногие лошадки вольно бродят здесь, они не боятся ночи. Мерцает «летучая мышь» над головой дежурного скотника. Скотник, конечно, спит без задних ног, хотя утром будет клясться, что не сомкнул глаз.
А на другом краю деревни, тоже на взгорке, стоит школа. Когда восток посветлеет и прорежется алая полоска зари — её прежде всего схватят школьные окна. В школе сегодня большое утро. Первое сентября.
Предутренний ветерок прошёлся по листве и затих. Первый петух загорланил — вон как его дерёт спросонья! Эй, школьники, не проспите своё первое сентября!
И вы, учителя, помните: первое сентября!
II. Первый день календаря
Первое сентября для всех одно — вставай, иди учись. Или вставай, иди учить. И всё-таки у каждого оно одно.
Русский бы сказал: хорошо спится тому, у кого совесть чиста. Якут скажет, имея в виду то же самое: у этого малого воротник из лисицы. У Фёдора Баглаевича Кубарова было то и другое — и чистая совесть, и шуба с лисьим воротником. Придёт зима — сами увидите. Вот почему Кубаров продолжал спать, хотя уже прозвенел будильник и солнце светило в окна.
Звяк и бряк из кухни нарушил добрый сон Фёдора Баглаевича. «Надо бы встать, — подумалось Фёдору Баглаевичу. — Сплю, будто на пенсии, будто не первое сентября сегодня. Но, с другой стороны, какие такие у меня заботы? Слава богу, всё у меня джэ бэрт…»
Тут солнечный луч коснулся скулы директора школы, не раскрывая глаз, директор уткнулся лицом в подушку, отчего дышать ему стало трудней, и мысли, соответственно, приняли минорный тон. Всё-таки не совсем это правильно, думалось директору, безмятежно спать, когда уже поднялось солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109