Осень уже лихо забирала. Вещей у них — что на себе надето. Да ещё армейский котелок с кружкой. Ямщик, который их вёз, посоветовал юрту двух бездетных стариков — хорошие, мол, люди, тихие. Один орон хозяева уступили жильцам, на другом спали сами. Учителя, русского человека с браунингом, старики поначалу побаивались не на шутку, но Ааныс разговорила их, расположила к себе, внесла спокойствие в их души.
— Переночевали. Утром я отправился представиться в наслежный Совет. Нашёл избёнку, вхожу. Посреди комнаты стоит человек — длинный, ужасно худой, кости да кожа. Перед ним десятка полтора якутов, в шапках и торбасах, трубки в зубах. Он им какую-то бумажку читает — пламенно так выговаривает, как с трибуны. То и дело вздымает кулак над головой. Красноармейская шинель на нём, заломленная на затылок коммунарка. Я уже по-якутски мало-мало понимал, от своей Ааныс набрался, да и вообще…
Стою тихонько позади всех, слушаю: «Баям и тойонам, угнетателям бедняков… обломать рога без всякого разговора… баев вниз гнать, бедняков поднимать…»
Кончил он читать, поговорил с людьми ещё о том о сём, наконец разошлись все, остались мы вдвоём.
Отрекомендовался я. Ух, как он мне обрадовался — учитель приехал! Звали председателя Семёном Кымовым. Тоже воевал, из госпиталя едва живым выбрался.
«Вот уже в наслеге нас двое… Коммунистов! — говорит мне, да так у него это звучит, будто нас тысяча. — Уж мы им теперь покажем!» И костистым своим кулаком грозит кому-то.
Потом оглянулся на дверь, подаёт мне бумагу с печатью — ту самую, которую только что излагал.
«Будь другом, прочти, что из исполкома пишут…»
Сначала я и понять не мог, а когда понял, едва не расхохотался. Председатель-то неграмотный!
Рассказывает: когда вернулся из госпиталя с председательским мандатом, пошёл слух: «Семён Кымов большим грамотеем стал!» А он слухов не отводит — ведь грамотного богачи ещё пуще станут бояться…
Бумага та оказалась предписанием улусного исполкома насчёт дров для больницы — «заготовить и подвезти силами зажиточных хозяйств».
«Вот видишь, — говорит он. — Всё правильно я читал. Угнетателей запрячь в сани, а беднякам крылья дать! Так наша красная власть в любом документе нас учит!..»
Назавтра он отрезал половину своей канцелярии под школу, соорудил дощатую перегородку. Обошли мы вместе юрты, составили список учеников. Заносили в список только детей бедняков, председатель на сей счёт был неумолим. Заикнулся я было о семьях среднего достатка, он и договорить мне не дал:
«Чтобы Советская власть байских прихвостней обучала? Никогда! Знаешь ведь — кровь отцову не подведёт кровь сыновняя… От бая всегда бай получится».
И видели бы вы председателя в тот день, с которого наша с вами школа началась! Вычистил свою шинель, на гимнастёрке сам заплаты поставил (семьи у него не было, один жил)…
Рассадил я по скамьям ребят, человек двадцать пришло. Мешая русский и якутский (тоже волновался немало), стал объяснять детям, что есть школа, как мы будем заниматься и всё такое прочее. Кымов тоже сидит обочь, слушает внимательно, лишь головой изредка потряхивает — что-то ему в моих объяснениях не совсем нравится. Кончил я, и тут мой Кымов вскакивает с места, молча бросается за перегородку, а через минуту возвращается с Красным знаменем в руках. Флаг наслежного Совета. Поставил учеников строем, воздел знамя высоко и такую речь грохнул!..
Поздравляю, говорит, приветствую вас, красные школьники, с великим счастьем. Первая в наслеге большевистская школа призвала вас к себе под это знамя революции…
Если оратора хочешь похвалить, о нём обычно скажешь: произнёс пламенную речь. И всё-таки, хоть и много я пламенных речей слыхал за свою жизнь, такой, как Кымова, не приходилось — вот уж действительно живой огонь! Едва ли не слёзы у него на глазах, весь как струна, будто в небо летит, что-то орлиное в нём проглянуло. «Именем красных бойцов, отдавших жизни за наше счастье, поклянёмся быть верными знамени…»
Ребята по одному подходили под флаг, который Кымов в руке держал, звонкими своими голосочками повторяли слова клятвы: «До самой смерти будем большевиками…» Незабываемая эта картина, клятва у знамени… Да… Чертовски волнующая. Натура у меня грубая, солдатская, а тут стою, губы кусаю…
Потом Кымов флаг мне передаёт:
«От имени наслежного Совета дарится школе знамя, чтобы всегда оно осеняло вас, бедняцких детей…»
И ещё говорит (обратите внимание, очень верные слова): «Нам нужны, — говорит, — не просто грамотеи, а грамотные большевики».
— Некоторые твердят в наши дни: «Школа извечно для одного создана — наукам учить». — Левин фыркнул недовольно в усы. — Таким бы с Кымовым поговорить! Он бы им уточнил формулировку. А то ишь ты! Впрочем, ладно, отвлекаюсь опять…
Так мы и начали свой первый учебный год.
Ежедневно, вместе с моими маленькими учениками, появлялся в классе и председатель Совета. Якутских учебников тогда в помине не было, да я тогда и вообще бы не смог по-якутски… Даю урок по-русски, Кымов тут же по-своему переводит ребятам. Правда, порою перевод его слишком уж затягивался, — вслушиваюсь, а он им не про стихи Пушкина, а опять о революции, о задачах Советской власти, о классовой борьбе.
Мне помогал и сам потихоньку учился, выводил на листке каракули. А когда ребята разойдутся, расспрашивал меня, что непонятно.
Я ему сказал как-то: «Сэмэн, всё вы со школой да со школой, о Совете своём не забыл?»
А он сдвинул брови — такой был характер, и гневом и радостью вспыхивал, как от спички. «Если ты так думаешь, — отвечает мне, — то глубоко ошибаешься, товарищ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109