.. Почему умница Майя Унарова или серьёзный человек Халыев — они против вас, а вот Сосин — за вас? Не кажется ли вам красноречивым уже само это размежевание? Как это могло случиться?
— Аласов, всё он, — ответил Пестряков. — А наша вина, что долго в обороне сидели.
— А вы, Фёдор Баглаевич, как мне объясните?
— Виновных ищете, Кирилл Сантаевич? Так завуч уже ответил вам.
— Хорошо, предположим, Аласов бесчинствует. Но где вы-то были? И вообще, уважаемый Фёдор Баглаевич, как понимать ваше поведение? Отказались вести собрание, при обсуждении молчали, будто посторонний. И сейчас разговариваете, простите, через губу. Вы что, перессорились тут между собой?
Фёдор Баглаевич, отложив трубку, посмотрел на Платонова в упор.
— Если о виноватых, так тут, наверно, больше всего ваша милость виновата, Кирилл Сантаевич…
— Ого!
— Было у нас плохо, а ваш приказ насчёт Аласова и совсем добил.
— Интересно слышать! Однако приказ явился не сам собой, а по вашему настоянию, товарищи руководители школы! Телефон оборвали, звонок за звонком…
— Я не звонил.
— Может, и не вы персонально. Но Тимир Иванович-то не против вашего желания действовал?
— Я не звонил, — упрямо повторил Кубаров.
— Может, и о переводе Аласова в другую школу не вы хлопотали?
— Хлопотал, этого не отрицаю. Допустил грех…
— Грех! — взвился Тимир Иванович. — Слышите, он допустил грех!
На минуту Пестряков стал похож на Кылбанова, даже интонации те же: «Слышите, люди! Будьте свидетелями!»
— Он грех допустил… Удивительно вы вдруг в присутствии завроно заговорили, уважаемый Фёдор Баглаевич! Наконец немного приоткрыли лицо. А то, я гляжу, в последнее время — что-то слишком часто вы спиной ко мне да спиной!
— Только не кричите на меня, пожалуйста, Тимир Иванович.
— Не кричать? Нет, я буду кричать. Хватит! Сколько лет я стелю, а вы полёживаете на всём готовом. Я дерево валю, а вы с него белок собираете? Сколько можно тащить школу на своём горбу, от первого до десятого, от сентября до экзаменов? А вы только и знаете — дровишки да бочки с водой… И это называется директор школы? Вы — завхоз при школе!
— Э… не надо так, — Платонов положил ладонь ребром на стол, словно судья на ринге, разводящий противников. — Не дело, други… Если ещё вам разругаться — тогда совсем пиши пропало. И не в том суть — требовали вы, Фёдор Баглаевич, снятия Аласова или не требовали. Дело сделано, и чего тут вашим головам болеть?
Кубаров отодвинулся вместе со стулом от стола, завернул трубку в мешочек, сунул в карман.
— Кирилл Сантаевич, я на самом деле не могу. Лучше будет, если вы освободите меня.
— Э, совсем плохо сказал! Или дурной сон мне снится? Старый директор обиделся, как девочка, и я должен его уговаривать!
— Кирилл Сантаевич, тут не обида. Я от всего сердца: отпустите Христа ради. Постарел. Устал. Надоело всё смертельно… Если я и прежде всего-навсего завхозом был, то теперь вовсе не потяну. Такой воз нужно вытягивать молодому, энергичному… и образованному.
— Эк, расписал! Такого образцово-показательного директора разве что с выставки я вам выпишу?
— Зачем с выставки? И у самих найдётся. Тот же Аласов.
— Гм… так-так… Посмеяться надо мной решили, Фёдор Баглаевич?
— Нет, я серьёзно. Знаете, Кирилл Сантаевич, чем больше я слышу наветов на Аласова, тем больше убеждаюсь: дали мы тут промашку. Может, сейчас одно нужно — сесть с Аласовым за один стол, поговорить по душам…
— Ах ты иуда! — Пестряков потерял последнюю выдержку. — Вот какой ты, Фёдор Баглаевич: куда ветерок потянул, туда и туманец! Не удивлюсь, если завтра меня продашь!
— Погодите! Однако вы, Фёдор Баглаевич, и в самом деле… — Платонов трудно задышал, вынул пилюльку из кармана, положил под язык. — Как можно вилять туда-сюда в таком деле? Вчера писать на Аласова, сегодня кричать «ура» Аласову. Куда это годится, Фёдор Баглаевич?
Но старик словно не слышал попрёков. Поднялся из-за стола, встал перед Пестряковым:
— Называешь меня торговцем? Нет, Пестряков, не торговал я людьми.
— Уже торгуешь, старый! Посмотрите на него — и ему хочется полетать соколом! А если я сейчас всё начистоту…
— Не надо, — устало сказал Кубаров. — Не хочу я с тобой, Тимир Иванович. Ни начистоту, никак не хочу. Мне лучше уйти отсюда… Старуха, поди, заждалась, — Кубаров оделся, поклонился. — Всего доброго вам.
И ушёл.
Платонов сосредоточенно мял хлебный мякиш, не глядя на хозяина, бегающего по комнате и роняющего на ходу табуретки.
Сел напротив Платонова, зажал голову руками.
— Что же творится? Как жить, Кирилл Сантаевич?
— Плохое творится… Потому как я сейчас тебе совсем плохое скажу. Когда мы вдвоём — могу себе это позволить… Я ведь, дорогой Тимир Иванович, поддерживаю тебя в этой буче вовсе не ради красивых глаз твоих… И не потому, что считаю тебя правым и безгрешным. Я ведь всё вижу, как оно на самом деле. И если кривлю душой, ради одного — честь школы спасаю… Как пишут в фельетонах — честь мундира. Да, нашего общего мундира, который носим. Болею за общественные интересы, а вовсе не за тебя… А уж ты мне за всё происшедшее ещё ответишь, дай только утихнуть бурям… Я человек прямой, как тебе известно. Потому хочу заранее предупредить, чтобы всё в открытую.
— Ага, — сказал Тимир Иванович и потянулся руками по столу, будто хотел достать Платонова. — Ага, вон как вы все… Добить, значит, Пестрякова решили? Отняли у меня жену, всё разрушили…
— Ладно, друг, успокой нервы.
— Ага! Все на одного!
Из соседней комнаты выбежал перепуганный мальчик.
— Папа! Дядя-а! Папа, не надо!
Пестряков упал головой на стол.
Платонов недоумённо глядел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109