Бамбуковая палка, за концы которой они держались, прочно соединяла их. У Сергея была сильная и надёжная рука. Спокойно, без рывков, шаг за шагом, вверх и вверх…
А вот и вершина! Часто дыша, Майя прислонилась спиной к кривой берёзе. Весь родной алас из края в край — с лесами его и сопками, белыми, как хребтовина песца, с едва заметней под снегом ниточкой замёрзшей речки Таастах, с островком деревни, накрытой шапкой тумана, — всё это, подёрнутое сизой изморозью, являло картину, от которой захватывало дух. Вот награда тебе за храбрость!
— Ай-ай! Несчастье! — вдруг раздался вопль. Кричала Нина Габышева.
Беда оказалась невелика. Вниз по склону, только что преодолённому, неспешно скользила оброненная лыжа. Словно решив проделать весь путь назад самостоятельно, а если ничего особенного не приключится, так и воротиться в Арылах, лыжа жёлто-лаково поблёскивала на снегу, вслед ей понеслось улюлюканье, смех.
— Лови!..
— Держи-и…
— Ой, ужас! Как же я теперь с одной лыжей?!
— В погоню!
Кто-то сорвался вниз, чертя сумасшедшую кривую по склону крутояра, помчался лыже наперерез. Это был Аласов. Снежная пыль, радужная на солнце, клубилась следом за ним. Молодец, догнал всё-таки!
«Надо же, каким красивым может быть человек в полёте!» — с невольным восхищением подумала Майя.
И тут же услышала свои слова, повторённые вслух.
Это было так неожиданно, что Майя испугалась: уж не стала ли она выбалтывать мысли?
Нет, это не она сказала. Неподалёку — как всегда вместе — стояли «двойняшки», Нина Габышева и Вера Тегюрюкова.
Нина это произнесла…
Широко раскрытые, обо всём забывшие глаза. Девушка подалась вперёд, словно хотела кинуться вслед за Аласовым, рука намертво вцепилась в плечо подруги:
— Вот он, сокол… Красивый… смелый…
— Тише, Нинка, тише… с ума сошла, — предостерегающе дёргала её Вера.
Но та твердила, будто в забытьи:
— Сокол… мой сокол…
Майю всю передёрнуло: этого ещё не хватало! Мало того, что из-за Серёги Аласова сходит с ума Степанида, плетёт свои неуклюжие петли Надежда Пестрякова… А тут девочка, совсем ребёнок: «Сокол мой»… Об учителе своём, о человеке, который ей в отцы годится!
Майя уже не смотрела вниз, история с лыжей стала безразлична ей. И вообще, куда как противна вся эта неприличная бабья возня вокруг холостого учителя! Все потеряли голову, даже девчонок включая. Этакий Дон-Жуан, пожиратель женских сердец объявился в наших краях…
Противно!
Совершенно напрасно пошла она в этот поход, когда столько дел дома, хозяйство запустила, гора нечитаных книг лежит…
В полдень впереди по курсу замаячили знакомые купы берёз. Под берёзами можно было различить сани с лошадьми, группу людей. Недалеко от старого кладбища сняли лыжи, построились в колонну по трое, Саша Брагин вынул из чехла знамя.
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
Медленно, пробивая дорогу в снегу, колонна двинулась к могиле Лэгэнтэя Нохсорова. И так же тяжело, под стать этому движению, пробивалась вперёд старая песня — гимн тем, кто жертвовал собой во имя «царства свободы».
Вытянувшись струной, стоял впереди заиндевевший на морозе дед Лука, за ним сгрудились фермерские — доярки, усатый фуражир, детишки. На санях поодаль, свесив ноги в мохнатых унтах, сидел старец Авксентий, древний, иссохший до кости.
У могил строй рассыпался. Принялись разгребать снег, пошли в ближний лесок добыть свежей хвои на венки.
Аласов не раз бывал на старом кладбище. Тут был похоронен его отец. Неподалёку от могилы Лэгэнтэя Нохсорова высились два снежных холма с пирамидками: один — Семёна Кымова, геройского арылахского председателя, другой — жены старого учителя, Ааныс Левиной, погибшей по дороге в больницу… Старик Левин вчера вечером пришёл к Аласову, дал ему две свежие алые ленты: «Прикрепи там к пирамидкам. Скажи, что всё в порядке. Обезножел я немного, трудно ходить. Но приду… Скажи там ей».
Десятки лент трепетали на пирамидке. Одни ещё хранили свой цвет, другие выгорели на солнце, морозы изожгли их добела. Аласов прикрепил новую, постоял, стараясь представить себе жену Левина. Тряхнул головой и пошёл назад, к народу.
Вокруг старца Авксентия стояла толпа.
— Дед Авксентий, дорообо! — сказал Аласов, пробившись в круг и пытаясь сделать его пошире, оттеснить самых напористых.
Старик на приветствие не отозвался. Чёрные губы его слабо шевелились, он что-то бормотал.
— Ты погромче ему, — подтолкнул Аласова в бок старик Лука. — Кричи что есть мочи…
— Дорообо, дед Авксен! — рявкнул Аласов так, что девочка рядом отшатнулась.
На этот раз старец заинтересовался, поднял глаза. Против ожидания, они глядели разумно.
— Здорово, здорово, сыночек, — прошамкал старец и руку протянул. — Чей ты такой?
— Алааса… Эргиса Алааса. Помнишь?
— Помню… Этих детей ты привёл?
— Сами пришли. К Лэгэнтэю на могилу.
— Вот спасибо, сыночек, вот уважил. Лэгэнтэй-голубчик обрадовался бы…
Крупная слеза покатилась по его лицу. Аласов потоптался около плачущего старца и махнул рукой Саше: пора!
Ребята выстроились перед могилой длинной шеренгой, на правом фланге рдело знамя. Стихли голоса.
— Ребята! Товарищи дорогие… — сказал Аласов и почувствовал, как перехватывает голос.
Он заговорил о судьбах, неподвластных обычному ходу времени. Одни уходят из жизни, как роса с листвы, даже следа не остаётся, будто не жили, а другие бессмертны. Память о Лэгэнтэе будет жить в Луке, в старце Авксентий, в любом из колхозников. Он будет всегда жив, Лэгэнтэй Нохсоров, пока стоит колхоз, пока течёт река, на которой он мечтал поставить плотину, пока люди не разучатся понимать простую и великую истину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109