Персонально в этом виноваты вы, директор и завуч. Я так и пишу…
Тимир Иванович смотрел на Нахова как на сумасшедшего.
— Странная речь! Если вы задумали жаловаться, то почему бы не делать это по-людски?
— То есть за вашей спиной? Презираю жалобы за спиной!.. Кстати, у меня не жалоба, а вполне законные требования, которые я не однажды излагал… Прошу товарищей прочесть письмо. Может, кое-кто захочет поставить и свою подпись.
Словно пружиной вытолкнутый со своего стула, завуч вскочил, сверкнул очками и скрылся за дверью.
Листки пошли по рукам. Кто-то фыркнул, читая, кто-то вышел из учительской — от греха. Саргылана пробежала текст, покраснела, изумлённо посмотрела на директора, словно видела его впервые. И подписала.
Сосин, когда листки дошли до него, замахал руками, будто творил крёстное знамение против нечистой силы.
С презрением отвернулся Кылбанов: «Я с доносчиками не имею ничего общего». Фёдор Баглаевич, несмотря на двусмысленность своего положения (письмо-то против него подписывали), не удержался от улыбки: «Ха, Кылбанов клюв о кочку вытирает. Он, оказывается, доносов не терпит».
Подписалась Майя Унарова. Евсей Сектяев будто наградной лист подмахнул. Стёпа подписала, но заметила при этом: «Местами слишком уж дипломатии много, покрепче надо бы! Это первая ваша жалоба, Нахов? Ну ничего. Поднатореете, будете писать не хуже Кылбанова».
«Ах ты, Стёпа, вот ты какая! — подумал Кубаров о девушке, с которой ещё недавно любил пошутить. — И ты меня не пожалела…»
— А почему мне не даёте? — вдруг послышался голос Надежды Алгысовны. — Или я не член коллектива?
Нахов смешался, забормотал в растерянности:
— Да, пожалуйста… Да мы что ж…
Надежда Алгысовна взяла листки, лишь скользнула по ним взглядом и подписала. Директор глазам своим не поверил.
Да и Нахов движение сделал остановить её:
— Вы бы почитали. Там ведь…
— Ничего, — оборвала его Надежда Алгысовна, щеки её пылали. — Ничего, всё верно.
XXXIII. Горе
В пятницу, ранним утром, умер Всеволод Николаевич Левин.
Отлучилась дежурная сестра-девчонка, не уследила старая Акулина. Старик сполз с постели, потихоньку оделся, видно, истосковалась душа, вышел из комнаты.
В сенях он долго стоял, держась за решётку. Казалось, грудь набита чем-то плотным, как пакля. От усилия у него закружилась голова, пальцы, вцепившиеся в решётку, стали неметь.
«Дьявольщина какая-то, неужто так ослаб за эти дни? — подумал старик. — Совсем распустился, лежебока!» — прикрикнул он на себя и, с силой оттолкнувшись от решётки, вышел во двор.
На воздухе ему стало легче. Ах, кто бы знал, какое это счастье, когда можно свободно вдохнуть воздух! Пар изо рта застывал в ледяные иглы и с шорохом ссыпался. Весь мир был в сером куржаке. В такой мороз живое силится сжаться, хоть как-то защититься от стужи. Избы густо окутаны туманом и изморозью, окошки сузились до пятака.
Приглядевшись, старик увидел: в тумане катится посреди улицы нечто круглое. Малыш. Эк тебя разодели! Подкатив к Левину, шарик остановился, где-то в глуби одежды обозначилась черноглазая мордочка.
— Все-лод Нико-ла-ич! Здра-сте!
— Здравствуй, здравствуй! Куда направился?
Алёша, самый малый во втором классе «Б», стал усиленно скрести себя рукавичкой, сдирая иней вокруг рта.
— В биб-ли-теку…
— Ага, понятно.
Разговаривая с малышом, Всеволод Николаевич отметил, что боль от него вовсе отступилась. Здоровый, бодрый стоял учитель у своего дома, преспокойно разговаривая с учеником второго класса «Б». Нет, врачи того не понимают, что даже стальной нож ржавеет от долгой лёжки. За годы учительства он эту истину познал в совершенстве — с ребятами откуда и сила прибывает! Давно бы ему встать с постели да пойти к своим Алёшкам.
— Ты погоди, — сказал Всеволод Николаевич. — Постой здесь чуток. Я сейчас тебе принесу… ха-арошую книжку!
Книжку он нашёл быстро и так же быстро вернулся. Мальчонка терпеливо ждал.
— Забротали меня врачи. Не хотят выпускать из дому.
— Меня тоже… мама не пускала, — понимающе отозвался малыш. — Мы к вам два раза приходили… Акулина гонит… Теперь можно приходить?
— Можно, можно! Ну, двинули в библиотеку потихоньку. Я сам почитаю. Как Ленин был маленьким…
Он не договорил, замер на ходу, боясь шевельнуть хоть единым мускулом. Но боль уже обрушилась, обожгла левую сторону груди, словно острые осколки чего-то хрупкого, разлетевшегося вдребезги, впились в рёбра, в голову, зелёные кольца закружились, запрыгали перед глазами, улица вместе с избами и заборами стала валиться набок. Старик схватился за плечо мальчонки и, видимо, сделал ему больно, тот закричал, завертел головой в своих шалях.
— Я сейчас… сейчас… — шептал Левин.
Он лежал в сугробе. Очистившееся от морозной мглы высокое небо летело от него прочь. По-комариному бился рядом голосок перепуганного мальчика. Думая о том, как его успокоить, Левин проговорил:
— Не бой…ся! Алёшка… чего испугался, чудак?
В этот миг и небо, и снежную даль, и мальчика — всё накрыло, задёрнуло чёрным.
Три дня Арылах стоял в слезах у гроба Всеволода Николаевича Левина. К колхозному клубу подъезжали всё новые машины — из района, из Якутска. Прилетели самолётом несколько старых товарищей, воевавших с Левиным ещё у Каландаришвили. Немало было здесь давних учеников Левина, уже седых людей, иные проходили перед гробом с внуками на руках. Весь район хоронил старого большевика, вся большая республика. Телеграммы шли из самых неожиданных мест, и по ним можно было представить, какую большую жизнь прожил он, со сколькими человеческими судьбами пересекался на веку его путь…
На третий день Левина похоронили на старом кладбище, опустили в землю гроб рядом с могилой милой его Ааныс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109