Дорога к Ясашному озеру — это старая заброшенная просека, по которой разве только летом в сенокосную пору изредка проедет подвода, а остальное время дорога неезжая. Она заросла осинником и березняком, пока еще молодым, чуть повыше колена, но пройдет год-два — и эту тонкую нить, когда-то прорубленную здесь людьми, окончательно проглотят леса, и она останется жить только разве на картах лесных объездчиков. Местами просеку уже стали перебегать елочки, озорниковато прячась под березками, словно тайком убегали от своих молчаливых родителей или, как дети, играли в прятки.
Чем дальше мы уходили на север, тем глуше становились леса. Уже пропали светлые березовые рощи, где-то позади остались осинники, чернолесье. По обе стороны дороги темной стеной стояли угрюмые, лохматые ели да пихты, местами перестойные, ждущие топора лесоруба. Деревья так переплелись косматыми лапами, что даже в жаркий полдень внизу под шатрами стоял холодный полумрак — солнце не в силах пробить эту многоэтажную гущу темно-зеленых ветвей. Во многих местах под елями еще лежали темные подушки снега.
Ели да пихты, ели да пихты. Тихо, мертво в таком лесу. Даже птиц не слышно в этом темном полусонном царстве. Лес словно дремал или задумывался своей вековой думой. На память так и лезло кольцовское: «Что, дремучий лес, призадумался, грустью темною затуманился...» В таких-то вот елово-пихтовых лесах и родилось, видимо, когда-то определение «дремучий». Даже в сосновом бору оно никогда не придет в голову, не говоря уже о чернолесье. Сосны даже в такую безветренную погоду гудят, а чернолесье не задремлет от птичьего щебета. Зато какой чистый, прозрачный воздух в еловых лесах! А запах? Он просто пьянит, особенно когда проходишь пихтачами. Этот терпкий, даже не смолистый, а какой-то особый пряный запах словно половодьем затопил все вокруг. Недаром в лесных селах по веснам убирают избы пихтовыми ветками, и долго, пока не осыпляются иглы с веток, стоит в избах этот особый, лесной запах. Им так пропахивает изба, что даже после, когда уже и иглы выметут, и ветви выбросят во двор, он еще недели две держится во всех углах.
То ли мы были тяжело нагружены, то ли день выдался теплый, даже жаркий, только до кордона Дмитриева мне показалось очень далеко. Время подвигалось к обеду, а впереди все стоял лес и лес. Раза, два мы присаживались отдыхать, выпускали из корзин своих подсадных уток поплескаться в придорожной луже.
— Может, сбились, — высказал я свою тревогу Дмитрию Николаевичу. — На хуторе говорили, что до кордона не более десяти километров, а мы, наверняка, все пятнадцать прошагали.
— А кто их тут мерил, эти километры, — спокойно отвечал он.— Скоро дойдем. Одна тут дорога.
Мы усаживали уток, взваливали на плечи поклажу и снова шли однообразным зеленым коридором.
Из лесу навстречу нам вышел пожилой мужчина, первый встречный за всю дорогу, одетый по-зимнему, в полушубке, старом малахае. Он был весь прокопченный, словно с пожара или только что поднялся из угольной шахты.
— Охотнички, — улыбнулся он нам. — Далеконько забрались. Мы поздоровались, закурили. Оказалось, что он и в самом
деле чуть ли не с пожара: вдвоем с товарищем они жгут в лесу уголь для своего колхоза и гонят смолу, а сейчас он пошел в село за провизией. До кордона лесника Дмитриева, как он нам рассказал, осталось совсем рукой подать — версты две-три.
— А как у вас тут охота? — спросил Дмитрий Николаевич.
«— А кто ее знает? — неопределенно ответил он. — Кабы мы ходили, а то неколи. По утрам где-то чуфыкают тетери, а более ничего не слыхать.
Но вот наконец-то и кордон. Он стоял в стороне в полкилометре от дороги, и мы, может, прошли бы мимо, не заметив его за елями, если бы там, на наше счастье, не залаяли собаки.
Хозяин был дома. Он ошкуривал у двора сосновые жерди для изгороди и стоял со скобелкой в руках по колено в смоляных стружках. Увидев нас, он обрадованно и удивленно воскликнул:
— Э! Кого угодно ждал, только не вас! Правда говорится: гора с горой не сходится, а человек с человеком обязательно сойдутся! Как это вы добрались? Даль-то какая, да по бездорожью...
Лет десять назад свела нас с Михаилом Ивановичем неторная лесная дорога, с тех пор мы и водим с ним дружбу. Он, приезжая в город, постоянно останавливается у меня, я, когда случается припоздниться в лесу, попросту захожу к нему.
— Вот уж не чаял, — продолжал удивляться старик. — Пойдемте в избу, сейчас обедать будем.
Лесные кордоны строят по стандарту, везде они одинаковые. Поэтому и у Михаила Ивановича все выглядело по-старому: столы и кровати в тех же углах, словно он и не переезжал, а жил здесь все время.
Михаил Иванович — горный мариец, но, работая вот уже около двух десятков лет лесником, совершенно обрусел. Старые обычаи его народа не умерли в нем, и однажды он просто удивил меня.
Глубокой осенью года три назад я припозднился на охоте и зашел к нему. За самоваром между общими разговорами Михаил Иванович спросил, есть ли в городе белые нитки десятого номера. Тогда в марийских селах да и у нас в городе любители-рыболовы плели из таких ниток, ссученных вдвое, вентеря и пауки-зыбки. Я подумал, что лесник решил за зиму от нечего делать подготовить к весне несколько снастей. Сам я этим делом не занимался, поэтому и не знал точно, есть, нет ли в магазинах нужный ему товар, но высказался, что должен бы быть.
— Да мне многа нада, — словно о большой нужде, со вздохом сказал он, — катушек двести али триста. Лучше бы в бобинах достать. Вот собираюсь завтра в город. Не знай, что выйдет.
Я удивился, куда это ему потребовалась такая уйма ниток —• на целый рыболовный колхоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121