А так единственным мерилом пчеловода является мед, а его ни один од не было, то естественно, что и работу деда Ильи и Степки никто селе и в грош не ставил. Колхозники открыто называли их лодырями и трутнями, кому как вздумается,
— Дай-ка бог терпенья, — молил в таких случаях дед Илья — переедем в лес, будет у нас медок, тогда не посмеют, глупые, обижать нас. А пока терпи, Степа! — успокаивал он помощника и самого себя.
Раза два или три правление колхоза пробовало отстранять пчеловодов от работы за низкие урожаи, только никто больше месяца е мог удержаться на пасеке. Наймет колхоз со стороны пчеловода, поработает он немного — того на пасеке нет, другого, а до зарезу нужно. Пойдет в правление — тоже отказ, или пообещают, да не выполнят. Собственно, правление колхоза для пасеки со дня ее организации ломаного гвоздя не купило и не собиралось купить, плюнет тогда новый пчеловод и уйдет восвояси — кого хотите, того и ставьте. А на другой день председатель снова вызывает Илью и Степку, Так и так, мол, выручайте! Дед Илья со Степой не обижались, тут же из правления прямо отправлялись на пажу, и опять все шло своим чередом.
Пчеловоды только и жили надеждами перебраться в лес. Но проходил за годом, а пасека так и стояла посредине села около конюшен. Правление ссылалось на недостачу средств, хотя деньги
в колхозе и были. Председателю с непривычки было странно строить где-то в лесу омшаник для пчел, домик пчеловодам, обносить пасеку изгородью, а толк от пчел, может, будет такой же, как и здесь. Навещавший пасеку районный агроном-пчеловод тоже большой силы над председателем не имел, и все его письменные и устные указания так остались невыполненными. А причиной всему было только то, что пасека кроме деда Ильи и Степки во всем селе решительно никому не была нужна. Если бы кто-нибудь ради шутки прибежал в правление и взволнованно доложил Ивану Никифоровичу, что пчелы со всей пасеки собрались в огромную черную тучу и, проклиная нерадивых хозяев, полетели в другой колхоз, то и это ни капельки не встревожило бы председателя. Разве на минутку он задумался бы, как удобнее списать их.
Накопившиеся обиды пчеловоды изливали раз в месяц, когда приходила деду пенсия за погибших сыновей. Он утаивал от старухи четвертную, приносил на пасеку миску соленых огурцов, краюху хлеба, луку, а Степку посылал в магазин. Пили пчеловоды в шалаше из оклеенной воском чайной чашки, аппетитно закусывали, ругали колхозное начальство и, помянув недобрым словом всех, вплоть до завхоза Митрича, начинали мечтать, как хорошо было бы переехать в лес.
— Лес ведь, Степка, ОБ — лес! — восторженно восклицал дед Илья. — Это понимать надо! Ить там как в раю! И дух-то не тот, что тут. Пчелам там жизнь — помирать не надо! Цветов разных — гибель, зелень. Одним словом, рай земной. Семикеевская пасека вон лет тридцать в Кайбицком лесу стоит. Обливаются ведь каждый год медом. И на базаре постоянно торгуют, и колхозникам понемножку дают, а мы?
Из колхозного правления дед Илья вышел неузнаваемым. Он шел, улыбаясь, и так был увлечен своими мыслями, что не замечал встречных.
— Степка! — еще издали закричал дед Илья, подходя к пасеке. — Едем! В лес едем! Сам Иван Никифорович распорядился!
— Неужель? — Степан, не скрывая радости, высоко подкинул свой потрепанный картуз.
А через час, прихватив провизию, пчеловоды шагали по проселочной уже хорошо просохшей дороге к синевшей в мареве полоске Кулангинского леса.
— Надо на Девичью поляну пробиваться! — с жаром советовал Степка. — Там место для пчел — самое подходящее.
— Глубоко в лес забиваться негоже, — не соглашался дед Илья, — мы на опушке место найдем, чтобы и вода рядом была. Так лучше, Скорее всего, у Кулангинского ручья встанем. Тут пчеле
простор. И поле и лес! Весь мед наш будет! Вот пусть тогда Ива Никифорович назовет нас лодырями Нет! Тогда нас никто не посмеет так-то назвать!
Солнце стояло высоко и изрядно припекало. Дорога вилась меж яровых полей, то взбираясь на взгорки, то опускаясь в лощины. Почти везде из маслянистой черной земли ровной зеленой щеткой брызнули всходы пшеницы. В безоблачном и по-весеннему бездонном небе, словно подвешенные колокольчики, беспрерывно звенели жаворонки. Они то опускались и пели у самой земли, та вдруг начинали подниматься, пока совершенно не исчезали из глаз, и из вышины неслась только песня, бесконечная, однообразная и в то же время не скучная, радостная, веселящая душу. «Ти-рили-тю, тирили-тю, тирили-тю...» Казалось, что кто-то на длинной, длинной нитке опускает и поднимает с проходящего облачка серебряные колокольчики.
Дорога шла на взгорок, с которого открылся вид на всю округу, верст на десять окрест. Справа, внизу, километрах в трех, тянулась железная дорога, «Волгоградская ветка», как называли ее колхозники, За «веткой», у сиреневых гор, серебряной лентой извивалась река Свияга, а впереди, там, где у самого горизонта дрожала испарина, синел Кулангинский лес. И весь простор наполнен был солнцем, бездонной голубизной неба, зеленевшими всходами пшеницы, пением жаворонков. Время от времени подпевали птицам паровозные гудки, хорошо доносившиеся сюда с разъезда Куланга.
— Благодать! — вздохнул дед Илья, вытирая со лба пот, — Отдохнем, Степан, малость. Задохся я по изволоку-то.
В лес пришли перед обедом. В распустившейся зелени на разные голоса распевали птицы. Под ногами синели кустики медуницы, все осыпанные красновато-фиолетовыми и синими цветами. Кое-где в сырых лощинах еще цвели бледно-голубые букеты сон-гравы, крупные, как тюльпаны, а на солнечных полянах жаром горели соцветия горицвета и золотистой купальницы, Среди молодой зелени берез, кленов и лип застенчиво выглядывали дикие яблони, густо облепленные бледно-розовыми цветами, Всюду гудели шмели, пели птицы,
— Красота-то какая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121