Они посадили бедного мальчика в коляску своего мотоцикла и уехали. – Слезы катились по щеках Гретл. – Больше мы его не видели.
Я смотрела на узкую тропинку, ведущую к дому Гретл и другим домам деревни, на маленькую католическую церковь, на школу и здание штаба партии, на маленькое здание полицейского участка, которое отличалось от остальных домов только тем, что в садике перед ним возвышалась мачта с флагом. Все казалось таким мирным, таким обыденным.
– Вы знаете, что с ним случилось?
– О да. – В голосе Гретл послышалось почти отвращение. – Прошло пять месяцев, прежде чем мы узнали хоть что-то. Анна просто с ума сходила. Стефан был младшеньким, понимаете. А кроме того, он был… – Непонятное выражение скользнуло по ее лицу. – Он был немного простоват, как говорится. Порой приходилось по десять раз растолковывать ему, что и как делать, поскольку он не понимал. Все присматривали за ним… Разумеется, мы пошли в участок, в местный полицейский участок. Там нам сказали, что ничего не знают. Наверное, они говорили правду. Один человек в деревне наверняка знал что-что. Но спрашивать у него было бесполезно. Поэтому нам оставалось просто ждать известий… Через пять месяцев мы получили письмо от правительства. В нем говорилось, что Стефана «в интересах общества» отправили в какой-то лагерь под названием Графенек, в Вуттенберге, где он умер… – у Гретл на мгновение пресекся голос, – от инфекционной болезни. В письме говорилось, что тело кремировали и что нам не следует пытаться навещать могилу. В нем говорилось, что Стефан страдал неизлечимой болезнью и что мы должны благодарить Бога за его избавление от мук.
Она подняла голову и устремила немигающий взгляд на горные вершины вдали. Лицо у нее приняло гордое выражение.
– Кроме сообщения о смерти Стефана, – сказала Гретл, – в этой мерзкой писульке не было ни слова правды.
Я взяла ее сморщенную мозолистую руку и попыталась выразить сочувствие.
Она повернулась ко мне и гневно спросила:
– Фройляйн, ну почему они творят такое? Ведь он в жизни никому не причинил вреда. Почему они тайком убивают детей?
Я слышала о Графенеке. Ходили разные слухи. В газетах изредка появлялись траурные объявления, составленные в туманных выражениях и производившие впечатление трагедии, которую стараются замолчать.
– Он был недостаточно умен, – сказала Гретл. – Вот какое преступление они расследовали.
Я не находила слов, чтобы утешить ее.
– Фройляйн, вы знакомы с некоторыми из них, из влиятельных людей, которые принимают решения.
Нет. Нет. Я незнакома.
– Вы можете объяснить им, что убивают-то ни в чем неповинных детей? Они не знают, что происходит, не могут знать. Фройляйн…
Она лихорадочно стиснула мою руку, и мне передалась ее нервная дрожь.
– Я могу все рассказать вам, потому что вы женщина и вы меня поймете, и в то же время вы работаете с этими людьми и они с вами считаются. Они прислушаются к вам.
Уйди, Гретл. Оставь меня в покое. Пожалуйста.
– Фройляйн, когда вам станет лучше и вы возвратитесь в Берлин, вы расскажете им о делах, которые здесь творятся?
Глава двадцатая
Я разворачиваюсь на десять градусов, корректируя курс, и, когда крыло после поворота приподнимается, вижу внизу нечто такое, чего в действительности там нет и быть не может.
Вереница полуодетых людей, бредущих по снегу.
Я трясу головой, стараясь прогнать видение. Оно исчезает, но не полностью. Нечто остается, призрак призрака, и я осознаю, что сижу в кабине под прозрачным фонарем, позволяющим мне видеть все, что находится подо мной.
Я слишком долго вела самолет без перерыва. Эта плоская вымерзшая равнина, эти мысли, этот полусумасшедший больной человек у меня за спиной.
Сильными пальцами генерал сжимает мое плечо, словно клещами, и что-то кричит мне в ухо.
Я мотаю головой. Я ничего не слышу.
Он снова кричит. На сей раз я разбираю слова:
– Вы видели?
Внутри у меня все сжимается.
– Заберите влево, – орет он.
Он не в своем уме, как и я.
Двигаю рычаг управления, и, когда машина разворачивается носом к западу, я их вижу. Но не призрачную процессию, порожденную моим воспаленным воображением, а реальных людей со своими телесными муками.
Судя по широким телегам и запряженным в них лошадям, это деревенские жители. Лошади тощие, в телегах почти нет вещей, и в них сидят, скрючившись, люди, закутанные в одеяла.
Чуть дальше я вижу на снегу вещи, выброшенные теми, кто идет впереди. Кресла, матрасы и ковры лежат по обочинам дороги. Скинутый с телеги чемодан раскрылся от удара, и все содержимое вывалилось на землю. Люди проходят мимо, даже не глядя. Кто-то выбросил красное платье. Неподалеку валяется кухонная плитка. Потом я вижу на обочине шесть ярких прямоугольников, лежащих в ряд, словно камни для перехода через ручей. Кто-то дорожил картинами так сильно, что взял их с собой в путь, И впал в такое глубокое отчаяние, что в конце концов их выбросил.
У людей такой вид, словно они в походе уже давно. Судя по одежде и повозкам, они уроженцы востока – Венгрии или, возможно, Румынии. Они этнические немцы, направляющиеся в единственное приходящее им на ум место, где принадлежность к немецкой нации не означает автоматически смертного приговора.
Я набираю высоту и снова ложусь на правильный курс. Под нами простирается плоская снежная равнина.
Такое ощущение, будто летишь над Россией.
Они наградили меня железным крестом первой степени.
За аварию? За то, что я осталась в живых? За то, что поднялась по каменной лестнице до крыши? Или по каким-то своим непонятным соображениям?
Я снова шла по византийским залам, чтобы получить награду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139