Я чувствовала на себе взгляд птичьих глазок и думала, что, наверное, он страшно недоволен и этим туннелем тоже. Но благодаря некой силе, источник которой оставался для меня загадкой, благодаря некой страсти, коренящейся в его педантической натуре, он увлек за собой в темный кольцевой туннель десятки тысяч людей. Все они носили черную форму и были тверды как железо и холодны как лед.
– Ставить так называемое сострадание к дефективным выше сострадания к здоровым представителям своей расы аморально. Раса не может себе позволить такого. Мы фермеры, мы животноводы. Мы берем здоровые особи и получаем от них потомство, а нездоровым мы не даем размножаться и не позволяем занимать жизненное пространство и есть пищу, предназначенную для здоровых.
Он фермер. Я попыталась представить, как он нагружает сено в телегу, выгребает навоз из хлева или прижимает к земле животное во время ветеринарного осмотра вот этими своими ухоженными руками машинистки.
– Оставим этот разговор, – сказал Гиммлер, когда на стол подали сыр. – Позвольте угостить вас великолепным сыром. Это горный сыр, изготовленный в одном местечке в Баварии, которое мне посчастливилось довольно хорошо знать.
Сыр был безвкусным и кислым. Я рассыпалась в похвалах.
Мы вернулись в гостиную, чтобы выпить кофе, который он собственноручно налил в чашки из старинного серебряного кувшина, украшенного затейливым выгравированным орнаментом. Когда я выразила свое восхищение кувшином, Гиммлер сказал, что он итальянской работы и был подарен ему во время официального визита в Рим.
Вряд ли у него было много времени на осмотр достопримечательностей, предположила я.
– Мы проезжали мимо Колизея, – сказал он. – Руины действительно впечатляют. Но вообще-то я предпочитаю читать об исторических памятниках, а не посещать их: так получаешь более верное представление. Вы и сами довольно много ездили по миру, не правда ли?
– Да, мне повезло.
– Да. Бразилия и Аргентина в тридцать третьем, Финляндия в тридцать четвертом, потом Португалия, потом вторая поездка в Финляндию и международное авиашоу в Швейцарии. Вы провели неделю на планерных соревнованиях в Британии, если мне не изменяет память, в тридцать шестом году; посетили Америку в тридцать восьмом, а в начале тридцать девятого провели пять недель в Ливии.
У меня пересохло во рту.
– Вас удивляет моя осведомленность?
– Меня удивляет, что вы находите это достойным своего внимания, герр Гиммлер.
– О, в этом нет ничего удивительного. Вы незаурядная личность. Естественно, я вами интересуюсь.
Почему меня так испугал вполне очевидный факт, что у него есть досье на меня? Или я считала, что нахожусь на привилегированном положении?
Да, считала.
Без всяких на то оснований, совершенно непонятно почему, я именно так и считала. Просто мне очень долго все сходило с рук. В своей жизни я нарушила очень много правил. Очень многое из того, что должно было бы меня трогать, оставляло меня равнодушной. Я знала, что такого быть не может, но жила именно с таким чувством: мне казалось, что я почти неподсудна.
И вот настал час расплаты. Я в жизни не нарушила ни одного существенного правила, и обо всех моих важных словах и поступках имелись записи в досье, собиравшемся Генрихом Гиммлером.
В комнате было душно, и я чувствовала себя узницей в своем дурацком платье. Невольно я бросила взгляд на дверь.
– Странно, – сказал он. – Люди, которые на словах полностью признают необходимость архива со сведениями обо всех до единого подданных Рейха, если нет другого способа поддерживать порядок в стране, всегда очень расстраиваются, когда узнают, что на них тоже заведено досье.
– Это действительно нелогично. Но я не говорила, что признаю такую необходимость, герр Гиммлер.
– Да, не говорили. Но, вероятно, вы не помните беспорядков. Вы были еще совсем ребенком, когда кончилась прошлая война, когда большевистские матросы подняли мятеж и в Баварии на несколько недель установилась власть так называемых Советов.
– Вы тогда служили в одном из добровольных корпусов – да, герр Гиммлер?
Какой стыд. Я пыталась умиротворить его.
– Да, – сказал он. – Именно там я связал свою судьбу с партией. Мы боролись с одним врагом. Это было счастливейшее время в моей жизни. Но самое страшное время для Германии. Ни один из нас, сражавшихся тогда за Германию и оставшихся в живых, его не забудет. Вот почему я завел свою картотеку. Сначала она была небольшой. Но с ростом потребностей Германии росла и она.
Он резко поднялся, почти вскочил.
– Капитан, можно попросить вас о большом одолжении? Позвольте мне измерить ваш череп?
– Мой череп? – Слово ассоциировалось у меня только со смертью.
Гиммлер рассмеялся. В первый и последний раз за весь вечер. Лицо у него оживилось, повзрослело. Иных смех молодит, а у него лицо, наоборот, утратило юношеский вид и стало лицом зрелого мужчины.
– Для моей коллекции, – со смехом пояснил он. Он смеялся всего несколько секунд, полагаю, сколько обычно и требуется человеку, позабавленному шуткой. Потом его лицо стало прежним: моложавым и серьезным лицом, которому густые брови придавали значительный вид.
– Вы в высшей степени незаурядная женщина. Я хочу снять мерки с вашего черепа, чтобы проанализировать их и сохранить для последующих поколений.
Я постаралась скрыть свое отвращение. Вероятно, Гиммлер в любом случае не понял бы моих чувств.
– Мой череп треснул в шести местах, когда я разбилась, и потом мне делали несколько пластических операций. Пожалуйста, имейте это в виду, герр Гиммлер.
– Вы хотите сказать, что нынешние мерки могут отличаться от первоначальных?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139