Она считает ее опасной.
– Работа действительно опасная, – сказала я. – Но не настолько, как кажется маме.
– Именно это я и говорю ей. Мол, ты знаешь, что делаешь.
Это был комплимент. Более того, в голосе отца слышались нотки, свидетельствующие о желании сохранить дружелюбный тон разговора.
– Спасибо, – настороженно сказала я.
Он искоса взглянул на меня.
– Такая работа требует мужества, спору нет. Мне она не нравится, не буду притворяться. Но твое мужество я уважаю, что да, то да.
Да, отец старался. Но он уже сказал слишком много. Ну почему, в отчаянии подумала я, ну почему он всегда одной рукой дает, а другой отнимает? Почему он продолжает считать, что его одобрение необходимо мне для моей работы, когда я уже давно покинула родительский дом и стала профессиональным пилотом? (Но в таком случае почему мне нужно было его одобрение? Ведь я действительно в нем нуждалась.)
– Все эти вещи, которые пишут о тебе в газетах… – сказал отец. – Полагаю, твоя известность помогла тебе продвинуться. И тебе уже не нужно позировать перед фоторепортерами и давать интервью…
– Они в любом случае будут писать обо мне, – сказала я. – Министерство пропаганды требует новых публикаций. Если я не стану сотрудничать с газетами, они просто обратятся за информацией к рекламным листовкам моего министерства. И бог знает, что там говорится.
– Ты имеешь в виду, что в газетах пишут не то, что ты в действительности говорила?
– Да. Обычно они пишут такое, чего я вообще не говорила. Если я не говорю того, что они хотят от меня услышать, они все изобретают сами.
– Тогда я не понимаю, почему ты с ними сотрудничаешь.
– Ну… отец, у меня нет выбора. Практически, это часть моей работы.
Не лучший ответ. Он нахмурился. Я с трудом подавляла растущее негодование.
– Но какие чувства ты испытываешь потом? – спросил он. – Вряд ли тебе нравится читать все это.
Он был прав, но я не могла вслух признать правоту отца. Тогда это будет продолжаться вечно, подумала я: его уверенность в своей правоте, мое нежелание признать его правоту. Для нас обоих сама жизнь оказалась поставленной на карту. Он должен был поступать так, а не иначе. Я должна была поступать так, а не иначе. Я предпочитала ошибиться, чем подчиниться.
Отец вздохнул.
– Что ж, полагаю, это не мое дело, – сказал он. – Теперь ты живешь своей жизнью. Ты пошла далеко, в отличие от своих близких. Ты фигура публичная. – Он саркастически усмехнулся. – Полагаю, я должен буду радоваться, когда ты в следующий раз приедешь навестить нас на своей машине.
– Отец, – яростно сказала я, – почему ты так несправедлив?
Он повернулся ко мне:
– Разве я несправедлив?
– Да.
– Тогда извини, – сказал он. – Я хотел быть справедливым. – Он перевел задумчивый взгляд на белые снежные поля. – Но теперь я уже и не знаю, что думать.
Я не могла понять выражения его лица.
– Ты рада работать на это презренное правительство и поддерживать его политику? – спросил он с тихой горечью.
Мы остановились. Я смотрела невидящим взглядом мимо отца.
– Ты знаешь, что они творят? – спросил он. – Наука превратилась в пародию на саму себя, в университетах царствует мракобесие. Не говоря уже о…
Я стиснула руки. Я хотела, чтобы отец замолчал. Он пристально смотрел на меня. Он напряженно вглядывался в мое лицо.
– Я просто хочу знать, кто моя дочь, – сказал он.
Я ничего не могла ответить. Слова потоком хлынули из самых недр моего существа и застряли в горле; я задыхалась.
Мы стояли лицом к лицу, казалось, целую вечность.
Потом отец развернулся и пошел прочь. Он коротко махнул рукой в сторону почтового ящика.
– Опускай свое письмо, – сказал он.
Конечно, Эрнст говорил о себе, когда сказал, что это происходит незаметно, что ты до последней минуты не осознаешь, где ты находишься, в какой западне оказался. Со мной было иначе. Я с самого начала хорошо понимала, где я нахожусь; я понимала, что нахожусь в комнате, откуда есть лишь один выход, и что он неизбежно ведет к упрочению связи с министерством.
Эрнст помог мне войти в ту комнату. Иногда мне кажется, что он меня туда заманил.
После того как я некоторое время проработала военным летчиком-испытателем, Эрнст выступил с предложением присвоить мне звание капитана авиации.
Это звание обычно давалось старшим пилотам, которые имели большой опыт полетов на моторных машинах и по меньшей мере три года занимались исследовательскими и испытательными полетами. Я не отвечала этим требованиям, поскольку в основном летала на планерах.
Эрнст сказал, что моя работа по испытанию аэродинамических тормозов для планеров и последующие испытания «штуки» имеют для авиации больше значения, чем дюжина других проектов, за которые люди награждались медалями. Он добавил, что я внесла существенный вклад в «дело развития авиации страны», что бы под этим выражением ни подразумевалось.
В одиночку он не добился бы моего повышения: представлялось очевидным, что в министерстве у меня были и другие доброжелатели. Тем не менее поднялся страшный шум. Бурные обсуждения проходили при закрытых дверях, которые не всегда были закрыты очень уж плотно – и потому отдельные выкрики достигали моих ушей. Я была потрясена. Одно дело абстрактно знать, что есть люди, считающие, что тебе нечего заниматься делом, которым ты занимаешься, и следует вернуться к занятиям, приличествующим женщине. Но другое дело знать, кто именно эти люди, и встречаться с ними в коридоре.
Ладно, что есть, то есть, думала я. У меня была моя работа, и я не могла себе позволить расстраиваться из-за таких вещей.
Я старалась быть толстокожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139