Они все вдруг словно повзрослели. Внезапно я засомневалась, что сумею найти с ними общий язык, засомневалась, что они предпочтут разговаривать со мной, а не с другим пилотом. Никто не внушал мне такой мысли; она просто неожиданно пришла мне в голову. Она пришла мне в голову однажды, когда я прошла под крылом и двинулась вдоль фюзеляжа бомбардировщика «дорнье», новое шасси которого собиралась испытывать. Я шла, вдыхая запах машины и ведя ладонью по фюзеляжу с нарисованным на нем черным крестом; и она пахла войной. Она дышала холодной целеустремленностью, непостижимой моему пониманию. Я впервые увидела в этом бомбардировщике часть системы, на которую мне позволили работать, но которой мне никогда не разрешат управлять. На мгновение старый гнев всколыхнулся в моей душе, но потом я подумала о другом. Если бы меня не исключили из этой системы, захотела бы я на самом деле стать ее частью? Не показалась бы она мне бесплодной и даже скучной?
Но если война была божеством, я пока еще находилась в храме этого божества. Когда же мое святотатственное присутствие заметят? Или все они слишком заняты, чтобы обращать на меня внимание? Или они уже давно смирились с моим присутствием и признали меня человеком вполне сносным, пусть и не самым лучшим?
Потом мне пришло в голову, что они будут нуждаться во мне тем больше, чем дольше будет продолжаться война. Многие мужчины в Рехлине уже ушли добровольцами на военную службу, и многие собирались сделать то же самое. Практически только об этом все вокруг и говорили.
Ладно, такое можно было предположить, подумала я, и с этой мыслью на меня вдруг нахлынуло чувство, заставившее меня обмереть и ясно понять, чего именно я хочу.
Я хотела участвовать в боевых действиях. Невозможность осуществить желание просто бесила меня. Даже считая войну делом абсолютно бессмысленным, я все равно хотела сражаться. Нет, это был не патриотизм, но желание приобрести опыт, превосходящий весь мой прежний опыт. И желание проверить себя, ибо я не знала пределов своего мужества. Моя работа часто требовала мужества, но я всегда сознавала известный компромисс между мужеством и мастерством. Война же – совсем другое дело.
Я хотела знать, сумею ли я выдержать тяжелейшее из всех испытаний. Наверное, мужчины чувствовали то же самое. И тогда я поняла, что война служит именно для этого.
В первый день войны транспортный планер, который я испытывала, получил статус стратегически важной машины. Заводы получили заказы на дюжины таких планеров. Ходили слухи, что правительство дало добро на его использование в условиях боевых действий.
Примерно тогда же опытные планеристы стали исчезать один за другим в неизвестном направлении.
Вторжения во Францию, которого все мы ожидали, не произошло. После ряда молниеносных побед, одержанных нашими войсками в Польше, наступило тревожное затишье. За летом пришла осень, а за осенью зима. Планеры мирно дремали в ангарах.
Однажды я получила странное письмо. Оно дошло до меня по тайным каналам, о которых я и по сей день могу лишь догадываться, и было написано одним моим старым знакомым, планеристом. Он писал так, словно я была его последней надеждой. И не только его.
Планеристов держали в изоляции на военной базе, в условиях строжайшей секретности, подготавливая к некой военной операции на Западе. На самом деле их никак не готовили к заданию, не учили летать под зенитным огнем, не давали возможности практиковаться во взаимодействии с пилотами буксировочных самолетов, хотя взлет обещал быть опасным; и никто их не слушал, поскольку они в лучшем случае носили звания младших офицеров, а многие так и вовсе были гражданскими лицами.
Люди, ответственные за операцию, явно ни черта не смыслили в планеризме.
Представлялось совершенно очевидным, что множество планеристов просто погибнет бессмысленной смертью.
Пилот, обратившийся ко мне за помощью, умолял меня сделать все возможное. Наверняка кто-нибудь в министерстве прислушается к голосу разума, писал он.
– Я ничего не могу поделать, – сказал Эрнст. – Мне очень жаль. Конечно, ситуация абсурдная. Но она вне моей компетенции, а в министерстве все крайне болезненно реагируют на вещи такого рода.
Я знала это. Но все равно надеялась, что он найдет выход.
– Попробуй обратиться к фон Грейму, – сказал Эрнст. – Вообще-то я думаю, что тебе следует обратиться к Мильху. Но если ты пойдешь к Мильху, не говори, что это я послал тебя к нему.
– Но кто же несет за это ответственность? – спросила я.
– Ответственность? – Эрнст недоуменно вытаращился на меня. Потом рассмеялся. – Да никто не несет никакой ответственности. Просто у нас так делаются дела. Чего ты хочешь? Чтобы операцией руководили люди компетентные?
У Эрнста были неприятности.
Новая должность накладывала на него обязательства, которые он не мог выполнить, и бремя непосильной работы, которое он мог лишь переложить на плечи своего заместителя Плоха. Или оставить все бумажки валяться на столе и уйти.
Но если он бросал все бумажки на своем рабочем столе, то, вернувшись на следующий день, неизменно заставал их на прежнем месте.
В течение трех или четырех месяцев всякий раз, заходя в кабинет Эрнста, я видела одну и ту же нетронутую стопку документов, лежащую на дальнем углу стола. Потом он придавил ее книгой. Это были документы из офиса Мильха, связанные с разработкой и производством «Ю-88». Другая стопка документов – похоже, так и не получивших хода, – относилась к проблеме рабочих площадей авиационных заводов. По всей видимости, нам не хватало рабочих площадей. Предложенное Эрнстом решение проблемы вызвало яростные возражения Мильха, который обрушился на него с бесконечным потоком напоминаний о специфике производства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139