Вольфганг на лыжах; Вольфганг, лежащий на спине в сугробе; Вольфганг с друзьями; швед, с которым он снимал квартиру; снова озера и горы.
– Приезжай на недельку, – уговаривал он меня. – Тебе понравится кататься на лыжах.
Я обещала приехать, но так никогда и не собралась.
Он сказал еще одну вещь.
– Возможно, когда-нибудь я тебе понадоблюсь, – сказал он.
Я вопросительно взглянула на него.
– Как друг. Не нужно обладать провидческим даром, чтобы понять, как здесь будут развиваться события, а у меня есть связи. Если что…
Я не вполне поняла, о чем он говорит. Скрытый смысл слов я уловила – но почему он считает, что я не смогу сама о себе позаботиться?
– Возможно, однажды ты окажешься в безвыходном положении, – сказал он. – Обещай, что свяжешься со мной, если тебе потребуется помощь.
Если Вольфганг хотел, чтобы я ему доверяла, то с этим проблем не было.
– Обещаю, – сказала я.
– Вот и славно.
– Но чтобы связаться с тобой, мне нужно знать, где ты будешь.
– Ты сможешь разыскать меня через наше посольство в Швеции.
– Ты собираешься остаться в Швеции?
– Если получится.
Я не сомневалась, что у него получится. Обычно Вольфганг всегда добивался своего. Он представлялся мне своего рода принцем, по праву рождения диктующим миру свои условия. Он происходил из аристократической семьи; у него были деньги, связи, ум и шарм. Но я также чувствовала в нем нечто несовместимое со всем этим, нечто такое, что не давало ему покоя и не позволяло вступить в права наследования. В конце концов, что такое жизнь в Швеции, если не жизнь в изгнании?
– Почему ты хочешь там остаться? – спросила я.
– Рейх – не лучшее место для меня, – сказал Вольфганг, и я поняла, что тема закрыта.
И то был год олимпийских игр.
По такому поводу меня допустили к соревнованиям. Но в первую очередь я помню разговор, состоявшийся у меня с Эрнстом.
Я замечательно проводила время, знаете ли. Мне нравились сводные духовые оркестры, разноцветные флаги и приветственный рев десятитысячной толпы. И Берлин производил впечатление на удивление славного города в то лето. Казалось, солнце светило ярче. Повсюду царило оживление и слышалась иностранная речь.
Эрнст был страшно занят. Я видела его здесь и там, и повсюду: на стадионе, в вестибюлях отелей, на официальных приемах. Он непринужденно беседовал, улыбался, элегантно помахивал в воздухе сигарой: принимал иностранных гостей как радушный хозяин. У него это здорово получалось.
Он заехал за мной после планерных состязаний и повез меня в отель. Он ехал слишком быстро. У него было каменное лицо, без тени улыбки.
– Что случилось? – спросила я.
– Да ничего. Ох, сегодня был ужасный день.
– Вы производили впечатление вполне довольного жизнью человека, когда мило болтали с дипломатами на трибуне для особо важных персон.
– Чертовы игры, – ожесточенно сказал он. – Знамена, факелы, голуби. Пропади оно все пропадом!
Мы завернули за угол, взвизгнув шинами.
– Эрнст, – сказала я, – меня вы не напугаете, но вы пугаете ни в чем не повинных пешеходов.
Он сбросил скорость, но его лицо оставалось напряженным.
Я спросила, чем он расстроен.
– Мне просто не нравится все это. Иногда я оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, на кого я работаю. У вас никогда не возникает такого вопроса?
– Я работаю на Исследовательский институт планеризма.
– Вы работаете на правительство.
– Ну, в общем, да, – сказала я после минутной паузы.
– Мы ведем такую замкнутую жизнь, – сказал он.
Что он имел в виду? Я подумала о безмерных пространствах неба и об опасности, которая всегда остается, сколь бы искусным пилотом ты ни был.
– За границей видят вещи иначе, и приезжающие сюда иностранцы замечают много такого, чего мы не замечаем. У них зрение не зашорено, как у нас. Мы уже ко всему привыкли. Мы готовы смириться с чем угодно.
– Вы о чем, Эрнст? – с опаской спросила я.
– Вы, наверное, заметили, что произведена основательная уборка улиц?
Он сопел от негодования.
Я не могла не понять, о чем он говорит. Политические лозунги, украшавшие витрины магазинов, вдруг враз исчезли; одновременно отовсюду исчезли плакаты и журналы антисемитского содержания (чаще всего откровенно агрессивного), при виде которых я всегда инстинктивно отводила глаза в сторону, так что практически их и не видела; да, в известном смысле город стал чище. Куда ни глянь – ни одного упоминания о евреях. Правительство пыталось предстать в наилучшем свете и иными способами. Недавно в витрине одной книжной лавки я увидела роман Томаса Манна, чьи сочинения уже много лет находились под запретом.
– То, что вполне устраивает нас, не устраивает наших гостей, – сказал Эрнст. – В таком случае почему нам постоянно твердят, что мы правы, а весь остальной мир неправ? Я устал от лжи. Бог мой, неужели человек не заслуживает того, чтобы хоть изредка ему говорили правду? Я устал от сознания, что дело, которому я служу, оскорбляет мой разум и противоречит немногим оставшимся у меня нравственным принципам. Я ненавижу эти олимпийские игры, которые являются самым масштабным пропагандистским мероприятием из всех, какие мне доводилось видеть в жизни. Я ненавижу этот гнусный режим, и я ненавижу себя, поскольку ни черта не делаю, чтобы изменить положение вещей.
Мы проехали еще пару километров в молчании. Я была потрясена. Вернее, мне казалось, что некая стена, воздвигнутая мною для защиты от окружающего мира, вдруг сотряслась до самого основания. В попытке пресечь все дальнейшие разговоры на эту тему я сказала:
– Да, действительно, в некоторых отношениях правительство зашло слишком далеко, но ведь страна, по крайней мере, встала на ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139