Но не на нас.
Я отупела от усталости и, конечно, ничего не слышу из-за рева двигателя.
Два русских самолета пролетают в тридцати метрах передо мной, и из-под их крыльев падают черные бомбы. Самолеты явно выполняют некий отработанный маневр. Они целятся не в беженцев. Они кладут свои черные яйца в бледном воздухе, и яйца стремительно летят вниз, вниз и пробивают зеленовато-белый лед, в котором разверзаются темные провалы. От них во все стороны расходятся широкие трещины, и темная вода разливается по ледяному полю, покуда оно не раскалывается на островки, на которых толпятся люди, – а потом и сами льдины начинают медленно идти ко дну.
Закончив бомбардировку, самолеты набирают высоту и устремляются в сторону моря, где борются с волнами паромы.
Я поворачиваю на запад и лечу вдоль береговой линии в поисках укрытия от этого смертоносного неба.
Мне нашлось место на бомбардировщике, возвращавшемся в Германию двенадцатью часами раньше самолета, на котором меня предполагали отправить.
Я ни с кем не разговаривала по своем возвращении. На самом деле я едва замечала окружающих людей. А если и замечала, они проходили перед моими глазами подобно плоским фигурам на экране. Я удивлялась, когда слышала их разговоры. Я смотрела на них и думала: если бы вы видели то, что видела я, вы не разгуливали бы по улицам так спокойно, вы не считали бы нужным тратить время на пререкания с продавцом газет.
Я много лет ходила по тонкому льду. И тысячи людей ходили вместе со мной: нам больше ничего не оставалось. Но под нашими ногами все время находилась холодная темная бездна. Безмерная. Невообразимая.
– Я видела одну операцию, проводившуюся в сорока пяти километрах к западу отсюда, и хотела бы получить от вас объяснения, – сказала я фон Грейму.
Он надевал шинель, собираясь выйти на улицу. Он застыл, наполовину засунув руку в рукав, и сказал:
– Вы не имели права находиться там.
– Тем не менее я там была. Генерал, вам известно, что немецкие солдаты сгоняют местных жителей в фургоны и отравляют газом?
– Боже мой, – сказал он. – О господи боже мой. – Он снял шинель, швырнул ее на стол и в ярости повернулся ко мне. – Ну почему вы суетесь не в свои дела?
Мне показалось, что я впервые его вижу.
– Вы ведь все знаете, верно? – спросила я.
– Тот сектор находится в юрисдикции СС. Военно-воздушные силы уже давно передислоцировались оттуда.
– Какая разница, в чьей он юрисдикции?
– Не болтайте глупостей! Сектор находится под контролем СС, и я не отвечаю за то, что там происходит.
– Так вы знаете, что там происходит?
– Откуда мне знать, знаю ли я? СС делают все, что считают нужным, вам это известно. Они отчитываются только перед Гиммлером и ни перед кем другим.
– А перед кем отчитываются ваши люди?
– Прошу прощения?
– Ваши подчиненные служат в этих частях особого назначения. Вы несете ответственность за их деяния или нет?
– Это меня не касается.
– Очень даже касается! Вы сотрудничаете с СС?
– Я не сотрудничаю с СС! Я командую оперативными частями военно-воздушных сил, а вы в данный момент мешаете мне выполнять мои обязанности.
– Генерал. – Я схватилась за спинку стула, поскольку у меня закружилась голова и потемнело в глазах. – Вы знаете, что я видела?
– Нет. – У него было каменное выражение лица. – И знать не желаю.
На пути в Берлин, где мне предстояло вернуться к прежней жизни, я почувствовала страшную усталость. Самые простые дела, казалось, требовали от меня колоссальных усилий.
Через день-другой с великой неохотой (мой ум не желал ни на чем сосредоточиваться, он желал просто парить в пустоте) я вернулась к мыслям о полетах. Мне следовало привести себя в форму, чтобы приступить к работе.
Спазмы скрутили желудок, и тошнота подступила к горлу. Я добралась до ванной, и меня вырвало. Почти весь день я пролежала в постели, с ужасающей ясностью понимая, что не могу вернуться к своим обязанностям летчика.
Я не могла отрешиться от всего, что теперь знала. Все самолеты имели прямое отношение к грязным целям, преследовавшимся военно-воздушными силами на востоке. Некогда мне казалось, что самолеты находятся вне политики. Позже, когда я уже много чего узнала, они по-прежнему казались мне невинными творениями человеческого разума. Теперь я так не думала. И «комет» – самый соблазнительный и притягательный из всех – был самым страшным. Эта самонадеянность, эта головокружительная скорость, эта немыслимая крутизна набора высоты. Это настойчивое требование смерти. Теперь я знала, что такое самолеты. В выражении Дитера «безжалостность к себе» крылся тайный, отвратительный смысл.
Много дней подряд я просто слонялась по квартире: брала в руки книги, клала их обратно и тупо смотрела в окно.
Однажды вечером я нашла в буфете непочатую бутылку бренди, которая стояла там уже три года. Я открыла ее и выпила. Сколько именно я выпила, не знаю. Когда я очнулась на следующее утро, распростертая навзничь на ковре, откупоренная бутылка лежала на краю стола, под которым на полу растеклась лужица коричневой вязкой жидкости.
Я прибралась в комнате, мысленно отметив, что похмельная головная боль ничуть не легче той, что преследовала меня на протяжении многих месяцев после крушения, но другого рода: такая резкая и пульсирующая. Я вышла прогуляться и настолько потеряла ориентацию в пространстве, что по возвращении попыталась войти в квартиру этажом ниже – к великому своему смущению и столь же великому удивлению соседки снизу, которая как раз поднималась вслед за мной по лестнице. Потом, за неимением других дел, я легла в постель, где и провалялась весь день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139