Аня осторожно поправила на нем чепчик и обратилась к подруге.
– Что это бомбят, как ты думаешь?
– Кажется, город.
– Откуда выехали?
– Ну да!
– О боже, боже!..
Она лежала на сене, закинув руки за голову. Плечи касались податливых фалд брезента, казавшегося ночью совсем черным от пыли и сажи.
На платформу лила свой свет луна, изредка дым из паровозной трубы собирался в черное облако и сажей падал на брезент. Тогда становилось темнее и в том углу, где лежала Аня. Она почти вся спряталась под шинелью. Вера же укуталась в постилку. Женщины не спали, разговаривать им не хотелось. Лежали молча. Каждая думала о чем-то таком, что трудно выразить словами, можно только сердцем почувствовать.
При спокойном свете луны Ане казалось, что Вера нисколько не изменилась за два года. То же чистое, свежее лицо, такие же ясные, открытые для всех глаза. А Вере думалось, что Аня повзрослела, лицо уже не такое круглое, меньше стали беззаботные ямочки на щеках. И все же была Аня по-прежнему красива. Засмейся она, снова станет той же хохотуньей, с которой Вера когда-то училась вместе.
Но ошибались и Вера, и Аня: их обманывала луна. Она всех делает моложе и красивей. В действительности Верино лицо теперь не было таким свежим, как раньше, глаза запали, вокруг них паутиной расходились чуть заметные морщинки.
У Ани на щеках были не ямочки, а маленькие впадинки. От них к остренькому подбородку шли, хотя пока и не настоящие, но довольно заметные складки. Соломенного цвета волосы беспорядочно вылезали из-под черного, а днем синего берета. Берет этот был надет не набок, как любили носить модницы, а на всю голову.
Некоторое время подруги молча рассматривали друг друга, потом постепенно разговорились. Только теперь и поговорить, когда никто не мешает, времени свободного много, а поезд идет себе потихоньку и идет, суховато, но не назойливо постукивая колесами на стыках рельс.
– А где же твой Андрей? – спросила Аня.
Вера ответила. На какое-то время женщины снова умолкли. Вера оттого, что ей тяжело было говорить: лишнее слово могло разрушить возникший перед глазами образ самого близкого человека. Андрей представлялся чаще всего с шинельной скаткой на спине, хотя шинель его была тут. А скатка казалась то совсем чистой, такой, какою была она, когда муж уходил в военкомат, то вдруг вымазанной в глину, то зеленой от мокрой травы.
Аня молчала, понимая, что Вера сейчас никого не видит, кроме Андрея, ничего не слышит, кроме его голоса.
Наконец Аня зашевелилась, пощупала ножки мальчика. Вера очнулась от дум, взяла ее за руку:
– Прости, Анечка…
– Ничего, ничего. Я понимаю.
– Расскажи теперь ты, – попросила Вера. – Я еще днем хотела расспросить, да не до того было. Почему ты одна?
– А с кем же мне быть? – вздохнула Аня. – Игоря забрали в армию в первый же день войны, а больше у нас никого не было. Его родители где-то в Минске, мои – ты ведь знаешь. Да, ты же недавно была там. Как у них?.. Мы с Игорем тоже хотели ехать, да вот…
– Видела тетку Марью, маму твою, – Вера невольно понизила голос. – Девочек видела: Нину, Лару… Вместе в лес по ягоды ходили… Ничего, живут, как и все.
– Ой, Ларочка! – Аня наклонилась к Вере. – Я так давно не видела ее. Прошлым летом тоже не выбралась. А отчима моего не встречала?
– Нет, не пришлось. Он все больше на заводе был.
– Наверное, в армию пошел, как и Игорь.
– Может быть.
– Верочка!
– Что?
– Так ты Лару видела?
– Да, я же говорю, что ягоды вместе собирали.
– Ты знаешь, – Аня прижалась лбом к головке ребенка, – мне кажется, мой Толик как две капли воды на нее похож!
– Он скорей такой, как Владик, – мягко запротестовала Вера.
– А мне кажется, нет. Владик меньше, дробнее. А тот был полненький, щечки пухленькие…
– Почему ты говоришь «был»?
– Ой, молчи!.. – Аня всхлипнула, не удержалась, заплакала громко.
Начинало светать. Проснулся Владик. Сначала зевнул, потянулся, потом громко и требовательно заплакал.
– Есть хочет, – прижимая к себе ребенка, печально сказала мать, – а мне нечем накормить его. Понимаешь, после этого несчастья молоко пропало.
– А мы ему сейчас вот что, – Вера торопливо развязала свой узелок, достала оттуда кусочек черного хлеба, – мы ему корочку. На, Владик, ешь!
Мальчик, дернув ножками и сложив губы трубочкой, жадно схватил хлеб, потянул его в рот одной ручкой, а потом и обеими. Зачмокал, засосал корочку, а вместе с ней и пальчики.
Поезд, постепенно замедляя ход, застучал буферами и остановился. Сквозь предрассветный туман виднелись какие-то деревенские постройки и невысокий блок-пост. Мимо вагонов изредка проходили люди: одни старались пристроиться на платформу, другие, возможно, приехали на работу. Двое пожилых мужчин в резиновых сапогах, с лопатами в руках, поравнялись с платформой, и один из них сказал, наверное, продолжая разговор:
– Прет немец, страшно прет. Говорят, к самому городу подходит.
– Этакий зверюга, – ответил второй. – Всю Европу сожрал.
– Однако подавится, будь он трижды проклят!
Они пошли дальше, обсуждая положение на фронтах.
С платформой поравнялся совсем еще молодой, высокий парень в выгоревшей кепке, в мокрых от росы сандалиях. В одной руке он держал путейский фонарь, в другой авоську с горбушкой хлеба и бутылкой молока. Парень молча прошел мимо платформы, не заметив на ней людей. В это время заплакал Владик.
– Далеко едем? – остановившись, громко спросил железнодорожник.
– В Воронеж, – ответила Вера так определенно, точно они находились в маршрутном пассажирском вагоне.
Владик, услышав голоса, перестал плакать и, держа в руке корочку хлеба, с любопытством уставился на парня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122