– А я думаю, Никита Минович, что тип.
– Ты ж его не знаешь.
– Не знаю. Но слышал весь разговор. По-моему, его надо… – Зайцев хлопнул ладонью по автомату.
– Что? – Никита Минович не заметил жеста.
– Расстрелять как изменника. Думаю, он во всем виноват.
– Ну, это ты уж слишком, перехватил. Я не согласен. Человек он все-таки давно у нас известный, учил наших детей…
Вернувшись в лагерь, Никита Минович все же приказал сменить все конспиративные явки, известные директору школы.

Жарский вернулся домой где-то за полночь. Тяжкие думы одолевали его по дороге, скребло на сердце, звенело то в одном ухе, то в другом. Шел не поспешая, хотелось, пока суд да дело, все обмозговать. Нарочно свернул в конец улицы, чтоб встретить Балыбчика, посмотреть ему в глаза. Нечего бояться сморчка – второгодника, три года назад исключенного из школы за кражу.
Но Балыбчика не было. Лишь один парень с винтовкой, тоже из бывших учеников, повстречался на середине улицы. Он проводил взглядом директора и ничего не сказал, подался в чей-то двор, видимо, почувствовав неловкость. Дальше, до самой школы – ни души.
И вдруг на школьном дворе столкнулся с Балыбчиком. Тот шел от квартиры Евдокии. Жарский остановился, строго спросил:
– Чего ты здесь ходишь?
– Чего надо, того и хожу.
– Поставили тебя на выгоне, там и стой!
– Стою, где хочу. Я тут старший. И вы мне не указ…
Балыбчик подался на улицу, растаял в темноте.
На крылечке школьной пристройки-квартиры сидела жена Жарского. Ждала его. В ногах развалился огромный, косматый, как баран, мопс. Вскочил, наставил уши, побежал навстречу хозяину.
– Почему так долго, Юра? – обрадовалась жена. – Я жду, жду…
Жарский присел рядом с женой. Ночь была теплой. По верхушкам тополей, по верболозу у реки шастал дерзкий, почти осенний ветерок, но до крыльца он не доставал.
– Давно здесь сидишь? – устало, сухо спросил Юрий Павлович.
– Нет, не очень. Я у Евдокии была. А что?
– А то, что давно пора тебе спать!
– Не могу без тебя, Юра. Ей-богу, не могу! – Она обвила его шею своими теплыми обнаженными руками, склонила голову на плечо.
– Балыбчик был у Евдокии?
– Был. А что? – Голос жены дрогнул.
– Ничего!
Он долго молчал. Жена смотрела на него в растерянности. Возле ног ее снова примостился пес.
Наконец Юрий Павлович заговорил. Голос его был глух.
– Скажи мне, Надя… Только чистую правду! Ты говорила когда-нибудь и кому-нибудь о том, что Никита Минович возил в лес продукты?
У жены тревожно забегали глаза, сразу наливаясь слезами. С минуту она молчала, не в силах ответить, лишь дышала тяжело и часто.
– Юра! – всхлипнув, произнесла наконец. – Скажи, случилось что-нибудь тяжкое? Да?
– Понятно, не легкое.
– Только Евдокии однажды сказала… Не думала я ничего плохого. Разговорились, я и сказала. Никогда ни о чем дурном не думала.
– И про место, куда возили, сказала?
– Про место тогда не сказала. А потом она у меня все допытывалась… Говорила, что ее вызывал Никита Минович и как жене командира Красной Армии предлагал стать подпольщицей.
– Никогда ее Никита Минович не вызывал!
– Боже мой, что же я натворила!
– Тут, пожалуй, не столько ты, сколько я натворил. Эх, голова! Сколько раз давал себе слово, зарекался!..
– Что же все-таки, Юра… что случилось?
– Партизанскую базу обокрали, вот что!
– Ой-ей, вот беда-то! Кто же это мог сделать?
– Теперь и думай кто. Ты сказала ей, она еще кому-то… Ищи ветра в поле! Ну да я дознаюсь! В лепешку расшибусь, все на свете переверну, не жить мне, если не дознаюсь! А тебя прошу: учись держать язык за зубами, будь похитрее, поумней. А ты… Ну что мне теперь делать? Из-за меня такая кутерьма!.. Даже домой не хотелось идти. Всю жизнь стремлюсь как-то выбиться, плечи распрямить, начать смотреть людям прямо в глаза, а все не получается. То сболтну что-нибудь лишнее, то еще какую глупость отмочу… А тут еще жена… Хорошо мне помогаешь, нечего сказать… Кругом одни неприятности.
– Ну кто ж думал, что так выйдет, Юра! Прости меня, родной мой…
– Тебе-то прощу, а вот как себе простить? Почему я стал таким ничтожеством перед товарищами, перед коммунистами? Было же сказано: хранить тайну как действительно военную. Доверился тебе… А сегодня снова покривил душой: сказал, что ты больна. А ты у Евдокии сидишь да языком чешешь.
– Юрочка, прости меня, ну прости! Пойдем спать. Ляжешь, успокоишься, и все пройдет. В колхозе еще продукты есть…
– Эх ты-ы! – Жарский всплеснул руками, схватился за голову. – Самому дьяволу не понять, что ты за человек. Брошу все к черту и уйду в партизаны, а ты езжай на Полесье, к своей матери. Пойду, буду умолять, чтоб приняли. Простят – кровью смою вину. И, может, погибну, зато чистым, без единого пятнышка…
– Юрочка, что ты говоришь! Юрочка!
– Только так и надо, только так! Я же советский учитель, кандидат в члены партии! Что мне, ждать, когда немцы повесят меня? Или идти в услужение к ним? Нет-нет, помолчи лучше!..
– Юрочка, милый!..
Она снова обхватила его за шею руками и начала навзрыд, красиво, как девочка, плакать. Кудлатый мопс поднял голову, посмотрел на свою щедрую на куски и ласку хозяйку и равнодушно зевнул.

Назавтра поздним вечером Кондрат Ладутька рассказывал в лагере об очередной встрече с Жарским.
Пришел Юрий Павлович вовремя, весь потный, верно, бежал, чтоб не опоздать. О случившемся на партизанской базе принес такие вести… После того как его жена выболтала Евдокии тайну, та стала обдумывать, как бы прибрать продукты к рукам. В сообщники позвала Балыбчика. Тот подобрал помощников, осмотрели базу, улучили время – пригнали подводы. Часть добра поделили между собой, остальное отдали Евдокии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122