А ночью немного опоздал. Увидал бы у плетня Виринею. Она с вечера медлительно укладывалась. Долго поправляла изголовье, вставала, всматривалась в окна, темнотой весенней ночи завешанные, по избе ходила, точно металась.
Старуха на печке злобно охнула. Глухо заворчала:
- Чего ты по избе крутишься? На грешную душу и сну нет! Васькин сон
тревожишь. Отмахай-ка, поди, по вешним-то по логам. Да и об моих об ста-
рых костях другая бы совесливая подумала. Покою хочут! А тут только глаз
заведу, стук-стук, хлоп-хлоп! Уж как уродилась шалая, дак во всем не
по-людски. Аль на гулянку, на улицу тянешься? Ну, и уходи. Известно:
венцом не покрытая, всем охочим молодцам открытая.
Виринея негромко ответила:
- Не буркоти, баушка! Проберешь до нутра, не возрадуешься. Не то на
гулянку - совсем убегу.
- Ых, застращала! Ровно сватами выхоженная, сношенька желанная. Сама
чисто сучка под ворота подбегла. Сперва, может, по другим подворотням
натрепалась...
Виринея смолчала. Тишком затаилась на кровати. Но старуха думами рас-
палилась. Кержачка эта непутевая в дом ни богатства, ни почета не при-
несла. Один грех и обиды. Антип и посейчас не забыл, как ему ворота дег-
тем за племянницу вымазали. Вредил Ваське и заработок от него отшибал.
Васька и столяр, и маляр, и печник, да незадачливый. Один сын из всех
роженых у бога отмолен. Троих чуть не в одночасье горловой болью себе
убил. Четвертого свинье дозволил слопать, когда мать на жаркой работе
замедлила. А вот этого от цепучей от смерти отходила, от боговой от лю-
тости отвела. Оттого в сердце материнском как веред живет. Никому, и се-
бе самой, не дозволяла тронуть небережно. Что крестьянством своим при-
родным не занялся, в город, как вырос, ушел, простила ему без жалобы.
Что в городе, кроме щиблет городских, жилетки, да цепочки от часов позо-
лоченной ничего не нажил, - не похаяла. Одна в хлипкой избенке бедовала
до первого его прихода из города. Радостью, что жив моленый, хоженный,
глаза свои завесила. Не корила его хилым обличьем. На слабосильный зара-
боток не пеняла. Об его куске сама в повитухах, да для покойников чужих
умелым провожаньем, да заговором зубной боли старалась. Жили, пропитанье
находили. И слава тебе, господи, владыко милостивый! А вот Вирка к парню
припаялась, не стало часу для сердца легкого. В грех незамолимый Вирка
старуху ввела. Сразу-то не сказала, что без божьего закону три года с
Василием путаются. Иконой, как честную, венцом покрытую, на радости от
прихода сына благословила. Теперь обида сердце свербит. Кума по всей по
деревне рассказала:
- Мокеиха-то повитуха сынову... иконой сустрела. Смеху-то над ей! Не
откстить теперь!
Да уж в такой в срамоте хоть бы тихая, покорливая была, а то никак
никому не сдаст. Ваську-то она извела. От эдакой от лихости двужильный
изведется. И бога гневит, на их семью гнев его притягивает. Лба сроду не
перекрестит. Старуха уж пеняла и стращала. А она с усмешкой, будто про
веселое дело:
- У вас бог православный, креста моего староверского не примет.
Прислушалась к трудному и во сне дыханию сына, представила себе рядом
лежащую здоровую Виринею, - ненависть варом обдала сердце. Неправильная
баба! Сразу видно, что гулена. Здорова, а спокойной полноты бабьей расп-
лывчатой нет. На безмужнюю похожа подтянутым телом и не смякшим лицом.
Завозилась сильней старуха. Скрипучим от злобы голосом опять завела:
- Поганому-то брюху и плода бог не дает. Четвертый год с Васькой...
Допрежь с кем сколь, не знаю, а с этим четвертый год, и дите не родила,
и по-сейчас порожняя.
Виринея прыжком с кровати. Васька завозился, застонал:
- Куды ты, Вирка? Что тебя спокой не бере-ет! Спи!
В кашле скрючился.
А она неожиданно звонко для обычно затаенного голоса своего вскрикну-
ла:
- Помолчи, старая! Уж лучше не носить детей, чем такого, как твой,
выродить! Тошно мне маяться с Васькой-то твоим! Дых из роту из его ню-
хать смрадный, да как руками склизкими ночью лапает - терпеть... Днем
вспомню, кусок глотать не охота!
Васька кашлем, будто подавился. Простонал:
- Ви-ирка!
И смолк. Виринея с большой тоской и страстью говорила, быстро нанизы-
вая слова:
- Ты, баушка, несладкое-то бабье пойло уж дохлебываешь. Знаешь: коро-
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток от тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет уж, говорит, у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в городу на пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину гну для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в сы-
не-то в твоем? На работу, что ль, удал? Э-эх! Так дышит, для копоти!
Оборвала, словно словами задохнулась. Васька захрипел:
- Будет, будет... Скажи тишком. Сколько раз попреки твои слушал, еще
послушаю... Не кричи только, нехорошо. А ты, мать, не вереди Виркино
сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32