Завтра в
город поеду, все хорошенько разузнаю...
И вдруг добавил, будто, невольно в радости открылся:
- Я-то знал... Ждали мы этого. Там в городе еще унюхали. Ну, здесь с
двоими тишком разговаривали. А слушай, Вирка, мужики-то не испугались.
Право, я диву дался! Нисколько не испугались, сдивились только: как же
это, царя осилили?
- Да у нас глухо, все одно под кем жить, а по другим деревням, поди,
воют и боятся. Ты нашему народу, вот мне хоть лучше, не про царя скажи,
а становой как? Останется? Нашенское-то начальство прежнее будет?
- Да нет! Становой-то сбежал, а урядников в подполе сгребли.
- Вре-ешь?!. Ну, вот это диво. Павел, это как же? Ну-к, где платок-то
мой? На сходе-то когда вычитывать станут?
Народу в школу столько набралось, как никогда еще не бывало. Стояли
на окнах, в сенях, у школы густой толпой.
Молоденькая белесая учительница слабым и дрожащим от волнения голосом
читала:
- "... признали мы за благо отречься от престола государства Российс-
кого..."
В толпу доносились неясно только обрывки слов. Мужики задвигались.
Один крикнул:
- Не слыхать! Не разбираем ничего. Мужшине отдай!
И в толпе подхватили:
- Пускай мужшина грамотный какой прочитает.
- Ну, знамо дело! Какой у бабы голос! Только визгать может. А ятно,
громко где ей выговорить!
- Да кабы еще деревенская. А у этой "ти-ти"...
- Городской жидкий голосишко!
- Айда, который у нас грамотный?
- Солдатов, солдатов вперед! Где солдаты, они разберут!..
- Да и то впереде. Где им теперь стоять, впереде и стоят.
- Пущай Пашка Суслов. Он шибко грамотный.
- Павел! Павел! И где Суслов-то?
- Айда, вычитывай. Ну, от этого услышим, глотка широкая.
Павел, приподняв плечи, со строгим лицом, зычно и отчетливо стал чи-
тать запоздавшие в Акгыровку манифесты и газеты. Долго читал. Все время
напряженная тишина стояла в классе. Плотной молчаливой стеной больше ча-
су стояли мужики и бабы. В такой тишине в церкви никогда не стояли. Рас-
ходились тоже необычно тихо, с приглушенным разговором. Только молодой
безбровый солдат с девичьим лицом перебегал от одной кучки людей к дру-
гой и захлебывающимся голосом говорил:
- Названье нижний чин отменяется. Теперь почетное званье - солдат!
Нижний чин - нельзя! Какой тебе нижний? А хто верхний? Нету больше ниж-
него! Э-эх, я в Романовку съездию. Энтот, Ковыршина Алексей Петровича,
сын в прапорщики вышел, в офицеры. Вместе на побывку в одном вагоне еха-
ли. Я ему говорю: "Степа, дай закурить". А он мне: "Я тебе не Степа, а
офицер теперь, а ты - нижний чин, дисциплины не знаешь". При всем при
вагоне я как скраснел тогда! Нарочно съездию. А ну, скажи, мол, я теперь
хто? Нижний чин, ... твою мать, на-ко, мол, выкуси! Был нижний чин да
весь кончился.
В эту ночь Павел с Виркой долго не спали. У них была общая постель.
Тогда, как пришла жить к нему, спросил он ее, как спать укладываться со-
бирались.
- Ну, как ты? Хозяйствовать только пришла, аль совсем, как к своему
мужику?
Вирка помедлила ответом. Потом просто и тихо сказала:
- А ничего. Поживем вместе и поспим вместе. Только нехорошо как-то
перед Анюткой. Большая уж она.
- Она уж спит.
- Все одно нехорошо. Я вот девчонкой в первый раз, как мать с отцом
заприметила, с чего-то совестно и туго так дышать мне стало. А я совсем
чужая, и слух про меня нехороший. Обидно ей за отца будет. Первые-то
обиды живучи. Погоди, приобыкнет малость ко мне.
Но на ласку Виркину Анютка не поддавалась. Враждебными глазами за ней
следила. На вопросы Виркины или совсем не отвечала, или бранью отзыва-
лась. Когда увозил ее в город отец, она повернулась на дровнях и посмот-
рела на провожавшую их Вирку. Таким не детским ненавидящим взглядом пос-
мотрела, что у Вирки долго сердце щемило. И Анюткину детскую злобу, как
самое больное, как кару за грех своей жизни, в сердце приняла. Пятилет-
ний Семка и трехлеток Панька скоро привыкли цепляться за ее юбку, как
раньше за мать цеплялись. Она их холила на диво другим бабам. Анисья при
встречах смеялась:
- Мы и то толкуем, чтоб все вдовцы не женились, а гулену неродящую в
матери детям наймали. Старательные попадают!
Издевались над Виркой недолго. Словами зря не сорил Павел, но слова
знал веские. Оборвал одну, другую бабу, и притихли. У Вирки взгляд спо-
койней стал. Но как-то точно сблекла она в тихости. Говорила мало и час-
то по-долгу задумывалась. С чего сердце в человеке такое несытое живет?
Что ни подай, редкий, редкий раз взрадуется. А то все не то, все недох-
ватка, горчит чем-то радость. Павел спокоен, на работу не ленив. Большой
грамотности человек. Оттого, хоть беден, а люди не помыкают им. Побаива-
ются. И Вирку жалеет. В ту первую ночь, как Анютка уехала, с ним спать
Вирка легла. Он так ласково с ней обошелся, что Вирка сдивилась. Даже
Васька не смог бережно и как-то чудно с нехорошим по-хорошему подойти.
Словами Павел не нежил. Только и сказал тогда с горячим вздохом: "Милка
ты моя!". А все же как-то, как с женой прошеной, моленой, к первому к
нему в постель легшей, а не как с гуленой залапанной. Вирка и обрадова-
лась и смутилась как-то. Смущенье радость съело. И с того самого дня,
как виноватая. Будто чужую обряду надела тайком на себя. Увидят - со
стыдом, с поношеньем сдерут. От этого между Павлом и Виркой все будто
что-то стоит. Обозлилась раз, взяла, напилась, как бывало. Пьяная ночью
долго кричала:
- Чего ты себя перед всеми, как царь, носишь? Думаешь, я не вижу. Ду-
маешь, больно я уж обрадела, что при себе держишь? Противна мне харя
твоя зазнаистая, повадка вся твоя тихая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32