Много номеров, всех и не упомнишь, даже башкирский
русским дали. В волость в назначенный день везти, в ящик складывать.
Сначала шумели мужики, что не будут те листки отвозить, мытариться. Но
опять суматоха за сердце забирала. Война все не кончалась. Из-за земли
спор с башкирами пошел. Акгыровка на арендованной у башкир земле. Оттого
и под названьем нерусским, под башкирской шапкой ходила деревня. Ак-гыр
- белая лошадь. Белолошадовкой надо бы звать. Аренда кончилась. Башкиры
грозили землю отобрать, меж собой делить. И деревню русскую обещали сов-
сем уничтожить. Жатву с горем и с боем снимали. И про войну и про землю,
мол, решит Учредительное Собранье. Оттого, как близко время ко дню выбо-
ров подошло, затревожились. Стали списки разбирать какой к чему. Один
только можно опустить, выбирать надо. Бабы к Вирке забегали, чтоб
разъясняла, какой листок опускать:
- Уж скажи, касатка! Как ни то помоги! Сперва было ровно совестно.
Куды бабам лезть? А теперь мужики сами заставляют, а что к чему - не
рассказывают.
- Вирка, какой из этих листков на конец войны? Ну-ка расскажи.
- Слышь-ка, мужик велел мне перьвый опускать. Мы, мол, с хорошим дос-
татком, нам номер перьвый. А я к тебе тайком: сын у меня еще не вернул-
ся. Ты мне скажи, какой большековский-то. Я его тишком суну.
- Пятый, тетка, суй пятый. Против вашего брата он, а все одно - суй.
На конец войны он.
- А пускай против, там разберемся. Сынок-от бы хоть вернулся. У отцов
сердце твердое, а мать как замается дак ни то листка - ножа вострого не
побоится. Пущай, что хочут делают, только бы живой воротился.
Бабы горились, что цифирь разбирать не умели.
- Какой он тут пятый, разве упомнишь с непривычки. Другие-то изорвать
бы, мужик ругается. Он за третий. Ну-к, Вирка, капни маслицем который
пятый. Я его и положу.
- Павел сказывал, выкидывать будут меченые-то.
- А небось не выкидают. Много ль грамотных? Все пометят. А ты ле-
гонько, чтоб сгоряча не увидали. Вот и где-нибудь в уголочку.
И Вирка капала. Помечала малой отметиной.

---------------

Ясный, ведреный, весь прозолоченный день выдался, когда подводы из
Акгыровки в волость двинулись. Длинной цепью по дороге телеги. В них му-
жики и бабы в праздничных полушалках. Детные с грудными на руках.
Волость, деревянный дом с высоким крылечком, на выезде села, почти в
поле, окружен подводами был. Как табор цыганский шумливый и пестрый.
Крыльцо серело солдатскими шинелями.
В большой горнице, где на стенах висели пустые рамы от портретов царя
и царицы, большая пыльная икона и новые приказы, стоял длинный стол.
Сбоку около него деревянный крашенный, из города присланный ящик. За
столом, с деревянными от напряженья сохранять спокойный и важный вид ли-
цами, сидела комиссия. Посредине председатель, учитель волостного села.
У него был тик, и прыгала левая бровь. Но разговаривал он внушительно.
Все время делал указания, как подходить, опускать. Лишние расспросы об-
рывал:
- Раньше надо было на собраньи хорошенько слушать.
Павел красный и потный, но с уверенным и спокойным взглядом, у самого
ящика сидел. На улице и на крыльце стоял шум разговоров, восклицаний и
смеха. А в горнице, где ящик, стояла тишина. Нарушали ее только подхо-
дившие к урне. Мужики подходили поспешным шагом, супили брови, опускали
листок в молчаньи. Бабы со сконфуженным смешком, с присловьем. Сначала
молились в угол на икону, потом уж оглядывали ящик и дрогнувшей рукой
долго толкали листок в отверстие. Почти каждая спрашивала:
- Куды класть-то? В этот в самый? А как класть-то?
Разбитная, смешливая солдатка опустила листок и, сверкнув смеющимися
глазами, сказала:
- Баба и та в счет пошла. А ну, бабы, не подгадь, клади за пятый...
Учитель сердито крикнул:
- Агитация у ящика запрещена. Опустила и уходи.
- Чего-й-то. Ты больно-то не ори, отошло ваше время орать-то. Пятый
самый правильный.
Крепкотелую, но слепую старуху ввели под руки две молодые бабы. Она,
шаря кругом невидящими неподвижными тускло-синими глазами, спросила:
- Где икона-то? Что-й-то сбилась я в углах с перепугу-то.
Покрестилась истово и громко торжественно сказала:
- Помоги, господи, не в зло, а в добро. Допусти постараться в дело.
Поклонилась поясным поклоном и позвала:
- Ну-к, Марька, веди где тут ящик-то? Куды совать, направь руку-то
мою.
Председатель завозился на стуле и крикнул:
- Нельзя, нельзя. По закону лишена права голосовать. Слепые не допус-
каются...
Старуха властно оборвала:
- А ты что за человек и какой такой закон? Бог обидел, и люди обидеть
хочут? Я листок за десять верст пешком несла... И я сыновей для войны
родила, и я над землей тужилась, а мне нельзя. Кажи, Марька, куды опус-
кать. Не может он не допускать меня!
- Но я не имею права. В законе ясно сказано...
И за столом, и в дверях, даже за открытым окном на улице начался шум:
- Пусть опускает! Для бедного народу, будто бы, старается, а она из
бедных бедная.
- Правда, пешком шла. Лошади не достали нигде, а на чужую подводу не-
куда.
- Сами семьями приехали. Чать не виновата, что ослепла?
- Опускай, бабушка, не слушай! Теперь слобода, а они все с издевкой.
- Опускай, опускай! Покажи ей щелку-то, эй, востроносая, покажи, го-
ворю!
- Энтот там расселся посередке-то. И вытряхнуть недолго, коль бедным
запрет делает.
Суслов привстал и громко утвердил:
- Опускай, бабушка. Всякому закону по делу да по нужде должно быть
послабленье. Не старые времена. Теперь для человека легкости хотят, а не
обиды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32