Роют, сыплют, насыпают, над дорогой железной
колдуют. Езда по той дороге еще три года не то будет, не то нет.
Постройщики господа от войны здесь хоронятся. Не торопятся, видать,
строить-то. Только и понастроили, что инженерам всяким хоромы. Бараки
унылые, плохо сколоченные, да землянушки рабочей голытьбе из беженцев
понастроили. Писальщикам, считальщикам своим готовые хорошие дома по
всем деревням под конторы понакупали. Матвей Фаддеев не зря теперь крях-
тит:
- Станции, да дистанции, а для мужика все одна надуванция!
Спервоначалу он постройкой доволен был. Крестьяне за продукты цену
неслыханную брали с постройщиков, хорошо наживались. И не один Матвей
тогда радовался. А теперь вот опять не только он, одноруким вернувшийся
с войны, оттого нерадостным и на все плохое приметливым, а и другие ста-
рики и молодые поосновательнее вздыхать начали. Деньгам от инженеров, -
все постройщики повыше десятников под одним названием инженеров в округе
ходили, - так деньгам тем, инженерским, не рады. Дурные деньги дуром и
идут.
На участках дошлый приезжий из городов народ чайных понастроил. С
граммофонами, с кислушкой пьяной в чайниках, с едой, по городскому при-
перченой, в новинку для мужика приманчивой. С той еды с пьяной запивкой
на бабу такую же приперченую позыв. Шлюхи с разных мест к тем чайным по-
наехали. Дурная деньга - вот на это и тянет. Мужики, даже из пожилых,
степенных, позашибались. Польстились на образованность городскую. А от
шлюх да от господ, дорогу строющих, хворь стыдная приметно по округе
распространилась. Бабы в соку затомились в войну без мужьев. Девкам же-
нихов нет. А лета им уж такие, что плоть своего дела требует. Постройщи-
ки с усладой, с подарками, с охальством зазывным городским. И сменила
баба не только обряду свою на городскую, короткую, облипучую, а и пове-
дение совести своей. Блудлива стала. На грех с мужиками чужими податли-
ва. Инженеры у докторов своих подлечиваются. Деревенским, пока в лежку
не лягут, этим заниматься некогда. Не разъездишься в больницу от хо-
зяйства, от земли. Вот и гниют мужичьи костяки. У многих теперь, если
посчитать. Солдаты тоже порченые из городу, бывает, приходят. Хиреет на-
род деревенский и от войны, и от постройки. Еще от блуда и от тревоги. А
в других местах мужиков с корнем вытащили. Совсем от дела мужичьего
оторвали. Не даром в виденье Магара подводы видал. Чудой народ, белесый,
рыхлый, на поворот мешкотный из дальних губерний сюда перебежал. Хоть и
плоховаты перед здешними, а все на своей земле трудились, добывали. Те-
перь же по углам у здешних мужиков, в бараках, да землянках на работе
непривычной маются, перебиваются с воды на хлеб. Плохо кормятся от пост-
ройки. Война крушит, и постройка вредит. Оттого у деревенского жителя,
мужицкую невзгоду понимающего, к постройке, как и к войне, одно отноше-
ние: скорей бы кончалась. И к инженерам, постройки начальникам, враждеб-
ное недоверие.
И Вирку оно от чернявого статного барина отшибало. Чужой и вредный
им, мужикам. Здоровым желаньем своим тянул к себе. Тревожлива неродящая
баба. И два раза во сне жарко с ним миловалась. По ночам всегда вспоми-
нала, а днем на те мысли ночные, тайные гневалась. Противен инженер ста-
новился. Оттого, когда вышла за водой и близко к бане во дворе его уви-
дела, сурово сказала ему:
- Ты, барин, не крутись тут. Не хорошо для мужчины, даже совестно.
Какое твое дело тут?
Он обшарил загоревшимися глазами открытую в рубахе с рукавами корот-
кими стройную шею редчайшей белизны и такие же белые выше грубых кистей
тонкие руки, голые от короткой исподницы худощавые ноги. Сказал приглу-
шенным, но жарким голосом:
- Я этой стирки твоей как праздника ждал. Люблю, хочу тебя, Виринея.
Слушай...
И, протянув жадные руки, ближе к ней подался. Криком сердитым и рез-
ким оттолкнула:
- Ну-у?. Не лезь!
И близко мимо него к бане прямая и строгая прошла. В дверях сказала:
- Ты меня не замай! Еще к бане подойдешь, кипятком ошпарю. Лежать под
собой других ищи, сговорчивых. Мне ты не нужен!
И дверь в передбанник плотно притворила. Когда уходил шаткими осла-
бевшими сразу ногами, во дворе двух баб хозяйских встретил. По глазам и
поджатым губам узнал, что видели и весь разговор его с Виринеей слышали.
Покраснел жгущим щеки румянцем. Сердито рявкнул:
- Где Петр? Лошадь мне надо.
И с ночевкой на постройку уехал. Деньги за стирку Виринее через хо-
зяйку квартирную передал.
Но на пасхе, когда кружился во хмелю от кислушки, случайно на улице
встретил Виринею. Хотел мимо пройти, сама окликнула:
- Что мимо глядишь, не привечаешь? То больно прилипал, а то сразу за-
сох? Айда на разгулку со мной, барин пригожий!
Поглядел и остановился. В светлом ситцевом, по-городскому сшитом
платье, веселая и свежая, как березка в троицу. А глаза, - будто хмелем
затуманены. Лицо зарумянившееся, жаркое, грешное, и голос хмельной.
- Виринея... Вира-а!
- Ну, айда, айда, на молоду зелену травушку в степь гулять, на при-
горках отдыхать. Шибко желала я седни тебя повстречать, так по желанью
моему и выпало!..
Одним прикосновением руки к плечу властно повернула его. Пошли рядом
за село. Не смотрела, примечают ли люди. Легко шла, неумолчно, как в
опьяненьи, говорила:
- Я нынче бесстыжая и разгульная. И не от пьяного питья. Из стаканчи-
ка чуть пригубила. А так, от дню веселого, от духу вольного, от зеленой
травы. Ходуном во мне жилочки ходют, и сердце шибко бьет. Э-эх, ты, ду-
маю, все одно сгнивать, пропадать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32