- Ну, чего еще? Говорю, не охота.
Павел помедлил, поглядел на нее и сказал просто, хорошим голосом:
- Зря ты, баба, все на зло себе делаешь. Где лучше - не надо, я, мол,
возьму, да в самое худо нырну. Слыхал я все про тебя. Говорить много не
охота мне, а вот: ты работящая, не вовсе истаскалась еще. Живи и работай
по своему природному делу. Даром кормить не стану, я не купец, не барин.
А за работу накормлю тем, что и себе поесть добуду. Насчет приставанья,
ночного дела, не зарекаюсь. Я молодой еще, ты молодая, рядом жить будем,
как, чать, не распалиться? Но только говорю тебе, не снасильничаю. Не
захочешь - не надо. Только уж это тоже не совру, с другими мужиками, по-
ка в моей избе живешь, тоже чтоб греха не было. Живи тогда сухо, спасай-
ся. Для себя неволить не буду.
- Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
- А уж это так. На другое я не согласен. Не стерпишь, уйдешь, не при-
вязанная. А все хоть отдохнешь. И мне без бабы никак нельзя. С детями ты
ласковая, я видал. Ты срыву эдак не отказывайся. Подумай нонче, а завтра
скажешь.
Вирка мотнула головой. Потом тихо сказала:
- Люди смеяться над тобой будут. Много тут шумели про меня.
- А с того, что сама ты того боле шумишь. Поживешь тишком, дак люди к
тебе потише будут. Я вот гляжу, да думаю, что об грехе своем ты больше
шумишь, чем грешишь. Много трепалась-то?
- Нет. С беженцем с одним, так на людях только со зла, а к себе не
допущала. А с кузнецом, вот, правда. Только много я охальничала: пьяная
на улице валялась и перед народом... нехорошо с мужиками озоровала. Да
ты что меня чисто поп на исповеди? Тьфу! И я-то расслюнявилась... Уби-
райся от меня, кобель ласковый! За тем же за делом ко мне, как и все, а
с присловьем с каким. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Провались, окаянный, хуже всех
стервецов ты стервец!
Шибко крутым подъемом от речки шла. Тяжести полных ведер не чуяла.
Сердце колотилось в груди, и редкие у Вирки слезы глаза застлали.
И ночью плакала.

---------------
Анисья вернулась домой с побледневшим румянцем и непривычно тихая.
Лошадь во дворе распрягла сама, покупки в избу внесла. Вирку про хо-
зяйство расспросила. И только тогда села на скамью у стола и подозвала
детей. Стала их обнимать, гладить и голосить с положенным причитаньем:
- А и, деточки, сиротинушки, да и на кого же спокинул вас родитель
ваш, светик ясный, Силантий Пахомович! Ой-й-ой-ошеньки, не ждала, не га-
дала, отколь и когда напала на сердечушко темна ночь. Голубь белый, же-
ланный, соколик мой, дорогой супруг Силантий Пахомович! Ходят ноженьки
мои, глядят глазыньки, а к тебе не дойдут, не увидят тебя боле, не прис-
покоятся. Ушел от супруги от своей, ушел от родимых малых детушек, ушел
и не будет назад. Залег в сыру землю-матушку, во чужом во далеком месте
и на погосте не на нашинском. Накрепко залег, принакрылся землей, приза-
перся крестом, не встанет, не взглянет, не покричит боле, не приластит-
ся. Отходили его резвы ноженьки, отработали рученьки, отглядели ясны
глазыньки. Ой, тошно мне, тошнехонько и немило глядеть на божий свет!
Закрутите и мне в саван смертный белы рученьки, призакройте глаза, поло-
жите с им в землю-матушку. Не березынька в поле одинешенька трясется,
качается, ветру жалится, а супруга твоя, вдова горькая, о земь бьется
бедной своей головушкой, кричит, выкликает тебя, соколика, а твово голо-
са не дождется, не выпросит. Замолчал на век, упокоился...
Долго голосила. В ярких цветистых словах, в заунывном вое, в обильных
слезах растворила скорбь, всю печаль и заботы вдовьей жизни высказала.
Бабы и избу набежали. Когда иссякли слезы и слова, Анисья подробно расс-
казала про смерть Силантьеву, про город, слухи про войну. Потом тесто
для поминок ставить стала. Хлопотливо закружилась по избе.
Виринея во дворе поила скот. Подумала о смерти Силантьевой:
"Каждого ждет час, и никто не знает когда. Может, завтра вот я..."
Вдруг необычайно отчетливо, будто по-новому услышала мычанье коровы,
живую возню свиньи рядом в хлевушке, ощутила запах навоза и снега и свое
живое теплое тело. Черным холодным крылом в мозгу вдруг мысль: как же,
как же это? Сразу застынут жилы, остановится кровь, и уйдет все живое из
глаз? Будет мычать корова, будет ворошиться свинья, в свой час согреет
всех солнышко, а она, Вирка, будет лежать в земле.
Сильный страх встряхнул дрожью все тело. Бросила ведро и на свет, во
двор, быстро выбежала. Дышала так жадно, будто, правда, от смерти сейчас
высвободилась. И до конца дня ощущала ясно и радостно крепкое тело свое.
Думала ночью:
"И скот, и люди, и трава, - все на земле на смерть родится, ну те
хоть думой не маются. А человек обо всем думает, из-за всего старается,
что крепко, да надолго. И короток живой час у людей, а мы еще сами себя
тревожим, неволим, сердечушко свое травим".
Утром рано постучала в окно Павловой избы.

X.

Павел вошел в избу, как хмельной. На лице улыбка растерянная и глаза,
как пьяные. Вирка удивилась. Месяц доживала бок-о-бок с ним, ни разу
пьяным не видала. И от людей слышала: непьющий.
- Ты что, Павел? Выпил, что ли, у кого?
- Староста из волости вести такие привез, что все мужики, кто слыхал,
чисто пьяные. Царя отменили!..
- Отмени-или? А как же? Другой, што ль, какой?
- Вовсе отменили, совсем без царя живем.
Вирка опустилась на скамью.
- Ровно на шутки ты, Павел, не охоч...
- Да никакие не шутки. Пакет староста из волости привез. За учи-
тельницей послали, сейчас на сходе вычитывать будет! Никакого нет царя!
Один отрекся, другой отказался, а глядеть - посшибали их всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32