Нет, ни в коем случае нельзя дать повод какому-нибудь негодяю глубокомысленно заявить: таким, мол, по логике вещей и должен быть конец Антанаса Гудиниса. Впрочем, так ли уж важно, какие отзвуки вызовет его кончина? Упал на улице, скажут Таурасу и
Вайдасу. Три простых слова. Упал на улице. Что тут особенного?
Гудинис находит в кармане плаща металлическую трубочку с нитроглицерином, вытряхивает белую крупицу на ладонь и кладет под язык.
— Не пытайся разжалобить нас, папаша,— недоросток нежно поглаживает Гудиниса по плечу.— А ну, чем пробавляешься?
Блондин вырывает у Гудиниса трубочку с нитроглицерином и разочарованно цедит:
— Дерьмо.
Размахнувшись, швыряет ее в кусты, потом, склонив голову, долго рассматривает Гудиниса.
— Не сердись,— печально говорит недоросток.— Тебе это больше не понадобится.
Но теперь они уже совершенно не интересуют Гудиниса. Он прикрыл глаза и ждет, когда перестанут бегать мурашки по правой руке; всего в каких-нибудь двадцати шагах людная улица, один за другим проносятся троллейбусы, в текущей по улице толпе наверняка есть хоть один знакомый человек, может, там даже Таурас, если что, ему помогут добраться до дому. Гудинис старается глубоко и ритмично втягивать в себя прохладный вечерний воздух, лекарство успокаивающе холодит нёбо, постепенно проходит дрожь в ногах.
— Очень уж ты неразговорчивый отец,— слышит он недовольный голос блондина и открывает глаза.— Ну-ка, пощекочи его перышком!
Гудинис видит, как прыщеватый вытаскивает из внутреннего кармана куртки остро заточенную отвертку, и тут же чувствует жало, кольнувшее между ребрами. Спросить, чего им надо? И так ясно — не денег. На обоих модные куртки, импортные туфли на платформе. Просто хотят поразвлечься. Унизить, растоптать.
— Чего ты, папаша, такой смирной? — с деланным испугом шепчет ему на ухо блондин.— Может, смерти боишься? А то познакомим! Вон она, за кустиком притаилась.
Странно, апатично думает Гудинис, ведь я до сих пор не могу постичь психологии насильников. Руту избил муж, теперь эти двое, которые видят меня впервые и которым я не сделал ничего плохого ни словом, ни делом... Неужели так и оставлю этот мир, не поняв, куда он катится?..
— Слушай, Сэм,— недоросток разочарованно сует отвертку в карман,— я хочу пи-пи. Не одолжит ли папаша свой ночной горшок?
Блондин в восторге, он заходится от смеха, корчится, как в припадке эпилепсии, кудахчет:
— Грандиозно! — И наконец, кривляясь, снимает двумя пальцами с Гудиниса шляпу.— Разрешите?
И тут старый человек внезапно вскакивает, выхватывает свою шляпу и хлещет ею по физиономии сначала блондина, потом его дружка.
— Прочь, подонки!— ревет он и сам столбенеет от силы своего голоса.
Останавливаются несколько прохожих — что случилось? — а Гудинис, гордо выпрямившись, неся в правой руке шляпу и откинув седую голову, идет мимо, не обращая на них внимания, идет так, как, наверное, ходил только в далекой юности.
— К радости, к счастью! Вперед! — хрипло возглашает Таурас, врезаясь в толпу, стоящую подле дверей ночного бара. Люди снисходительно улыбаются, но пропускать не желают.
— Не разоряйся,— дергает его за локоть Даниэле.— Чем ты лучше других?
— Я не стремлюсь за эти стеклянные двери,— уже спокойно объясняет Таурас.— Меня ведут туда на заклание, как жертвенного барашка за рога. Ну-ка, братва, пропустите нас!
— Откуда такой приблатненный выискался?
— Смотри, как бы не схлопотать промежду рогов!
— Мы тоже ждем!
— Слышь, бич,— косматый парень с длинными, печально повисшими усами сует Таурасу десятку,— будь человеком, возьми там бутылочку, неважно чего, что дадут.
Таурас притворяется, что не видит протянутой бумажки, и вслед за Даниэле входит в вестибюль, она гордо помахивает билетами. Внезапно их осыпают осколки дробных медных звуков — программа только что началась.
— Уже.— Глаза Даниэле блестят, голос стал глуше. Не ожидая помощи Таураса, она поспешно бросает на барьер гардероба легкое пальтецо в зеленую клетку и, вскинув тонкие обнаженные руки, взбивает копну пепельных волос. Руки еще хранят память о солнце Балтики или черноморских пляжей, лицо цвета зрелого персика, без грима и пудры, тоже довольно вызывающее свидетельство здоровья и благосостояния.
Спрятанная за тяжелыми дверными створками черного дерева маленькая лесопилка визжит уже всеми своими пилами, их высокие ноты, словно мягким покрывалом, глушит басовая гитара, визг умолкает.
— Добрый вечер, милые гости! — Конферансье сладко улыбается (мы все здесь свои среди своих и просим не стесняться), а метрдотель в красном фраке, неслышно ступая, ведет Даниэле и Таураса к их столику. Движением фокусника убирает с него табличку с надписью «Занято» и, ощупывая глазами Даниэле, шепчет:
— Приятного вечера.
Ну прямо сводник! Его что, научили или сам придумал? Нет, Таурас не собирается затевать скандал, он никогда не скандалит в подобных заведениях, но эта пошлятина хлещет его, словно тряпкой по лицу (все здесь свои среди своих), и он иронически приподнимает бровь.
Однако метрдотель уже не обращает на него внимания, он сосредоточен и солиден, как церемониймейстер королевского бала,— видите, сколько гостей, какая ответственность! — и спешит к дверям, чтобы встретить очередную пару
Мужчина — просто орел, только совершенно лыс, и глаза у него пачем,у-то все время бегают, а женщина смущенно .жмется. Чужая жена, отмечает про себя Таурас.
Даниэле не может спокойно усидеть в кресле.
— После отпуска кажется, тысячу лет здесь не была!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54