— Однако надеюсь, что жену с ребенком вы не бросите?
— Пусть будет как будет,— ответила вместо Гудиниса Мария.— Мы едем.
Мы. Да как убежденно! Фанатичка. Такая нигде не пропадет. Мы!
Гудинис молча встал, вышел из дома. Закурил.
Почувствовал, что из окна за ним наблюдают две
пары глаз, и завернул за угол сарая, демонстративно расстегивая ширинку. Нечего глазеть!
Вытащил топор из колоды и уселся на нее. Солнце клонилось к закату, из темного ельничка повеяло сладковатой сыростью, но топорище все еще оставалось теплым. Последним теплом дня дышали серые бревна сарая, к ним жались скромные белые головки тысячелистника, остро пахла смолой подсыхающая поленница сосновых дров.
Извечное спокойствие природы. Все остальное — выдумка. На него медленно надвигались деревья темнеющего леса, словно желая о чем-то спросить, и тут же пугливо отступали, едва он поворачивался в их сторону; нежно-розовой акварелью заливало землю закатное зарево. У ног посверкивало лезвие брошенного топора. Лежи и ни с места, дурацкая штука! Не предлагай мне себя. Ты уже ничем не поможешь.
Возвращаясь в дом, Гудинис остановился в сенях, усмехаясь оглядел груду узлов и чемоданов, наваленных у стены.
— Твои вещи я сложила отдельно,— то ли оправдываясь, то ли стараясь найти путь к примирению, затараторила Мария.— Завтра оденешься по-человечески...— Она заботливо разгладила лацканы пиджака, повешенного на спинку стула, обернулась, однако подойти не решилась.— Ну чего ты все время молчишь? — выдавила шепотом, снова готовая расплакаться, и тут же села на первый попавшийся узел.— Думаешь, что я...— и закрыла лицо ладонями.— Ничегошеньки ты не понимаешь!
— А мать тебе оставлять не жалко? — сдержанно осведомился Гудинис.
— Жду не дождусь, когда ты за это уцепишься! — фыркнула, но открывая лица, Мария.— Спит и видит, чтобы мы поскорее убрались! Ведь давно живет с этим вдовцом Нормантасом, ну, который нам молоко носит. Сама все укладывать помогала...
Гудинис бочком подошел к своей одежде. За каким чертом ему черный галстук? Привычным движением похлопал по внутреннему карману пиджака, ничего не нащупав, сунул туда руку.
— Документы у меня,— всхлипнула Мария.
Плачет, а все видит!
— Вот как? — иронически удивился Гудинис. Схватил в охапку одежду, швырнул на пол.— А юбку на меня напялит Банюлис?!
— Не кричи, Антанас.— Она потянулась за сумочкой, щелкнула замком.— Возьми. Тут все. И твои, и мои. И метрика Таураса.
Гудинис не двинулся с места. Тогда Мария осторожно положила пачечку документов на вязаную скатерть и покорно стала собирать с пола его одежду.
— Значит, завтра? — спросил Гудинис.
— На рассвете,— подтвердила Мария, с надеждой глядя на него.— А ты, Антанас?..
— Завтра и скажу,— отрезал он.
Хотя еще не совсем стемнело, он разделся и лег. У него не было никаких планов, все, о чем он думал, было проблематично и нереально. Твердо знал лишь одно: то, что должно произойти завтра, невозможно. Дико. Уже по одному тому, что он в это не верил и совершенно к этому не готовился. Однако и приговоренный к смерти до последнего мгновения не верит в то, что это возможно, мелькнула у него мысль, перед тем как он заснул. Кому дано право решать мою судьбу?..
Проснулся оттого, что Мария теребила его плечо. Тихо, но упорно. Обернулся к ней, обнял.
— Сегодня не надо, хорошо? — шепнула она.— Завтра такой трудный день, неизвестно еще, что нас ждет. Не сердись! Потом будем без сил... Ведь ты же разумный человек... Давай спать, Антанас.
— Да кто тебя трогает, черт побери! — приглушив голос, просипел Гудинис.— Сама же разбудила!
— Ну вот, опять сердишься. А ведь нам вставать на рассвете.— Мария погладила его плечо.
— Уже десять раз это слышал.
Гудинис выбрался из постели, сунул босые ноги в туфли.
— Курить идешь?
— Да.
— Господи боже мой... И мать разбудишь,— пробормотала Мария, переворачиваясь на другой бок, лицом к стене, повозилась, укутываясь в одеяло, и наконец затихла.
Набросив на голые плечи летнее пальто (директорское, демисезонное, горько усмехнулся он), Гудинис шарил по столу в поисках кисета. Неожиданно пальцы задели аккуратную стопочку, ощупали знакомый плот
ный пакетик, перетянутый красной резинкой, и уже не захотели выпустить его. Гудинис машинально сунул документы в карман пальто и вышел в сени. Наружная дверь почему-то была не на засове, тихо скрипнув, она открылась в залитый зеленоватым мраком Двор.
Шаркая по гравию дорожки незашнурованными туфлями, Гудинис отошел от дома, чиркнул спичкой и смотрел на слабо разгорающийся огонек. Неожиданный металлический звук, словно кто-то у самого его уха захлопнул портсигар, заставил вздрогнуть. В бледном свете луны Гудинис увидел горбящийся возле сарая «опель», за его открытой дверцей виднелась голова в серебряных кудрях.
— Простудитесь с голыми-то ногами в такую пору,— сердито, но громко сказал Банюлис.— Что за привычка шататься по ночам!
А почему вы спите в машине? Негигиенично, доктор.
Огонек догорел, а самокрутка еще не прикурена. Антанас снова стал чиркать спичкой. Банюлис спустил ноги на землю, но из машины не вылезал.
— Я же для общего блага. Понимаете?
А ведь он боится меня. Гудинис едва сдержал улыбку. Боится, как бы не угнал я его драндулет вместе со всей поклажей! Или шин не порезал... Всего можно ожидать от «поэта», подозрительно покрасневшего в сороковом и не желающего теперь бежать из Литвы... Боится и не может оторвать глаз от моих голых ног, в его профессорской голове не укладывается мысль, как же так: идет человек красть чужую машину, а сам полуодет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54