Где же Даля, думает Вайдас, что она делает, бедняжка? Теперь и ее и Миндаугаса ждет уйма неприятностей, погорели они в полном смысле этого слова, сколько лет еще будут поминать на заводе об этом происшествии, одни смакуя, другие досадуя, и Вайдасу печально и горько.
— Видал? — слышит он рядом с собой ненавистный голос Жлюбаса. Этот субъект так противно растягивает слова, что и самые обычные кажутся загаженными.
— Что? Что я должен был видеть?
— А все. Я же говорил, что она с кем угодно...— тоном, не допускающим сомнений, изрекает Жлюбас. На его жирных губах поганая ухмылка.
Вайдас еще не успел сообразить, что к чему, а его
кулак с нечеловеческой силой уже врезался в подбородок Жлюбаса. Тот как подкошенный валится на бок, пытается встать, но тут же снова падает и с воем перекатывается с боку на бок, зажав руками лицо.
— Вставай, да вставай же ты, вставай,— Вайдас, перепугавшись, хватает его за локоть, пытается оторвать от пола, но Жлюбас только стонет и ни с места.
— Что тут еще! — Побелевшее лицо бригадира выглядит страшным.— И ты?! Ты, пай-мальчик?!
Два парня из их смены кое-как, ухватив под мышки, поднимают Жлюбаса и волокут его в амбулаторию к дежурной медсестре. Вайдас понимает, что оправдываться — дело безнадежное, и, сгорбившись, ждет приговора.
— Все вы этой ночью белены объелись!.. Драка!.. В рабочее время! Десять лет такого не было... Молчишь? А я и не хочу ничего слышать! Будешь разговаривать в милиции или еще где-нибудь. А теперь марш домой! Марш, марш. Хулиганам у нас делать нечего. Завтра, нет, черт побери, сегодня до обеда явишься к начальнику цеха. Можешь идти. Заполни журнал, засыпь бункер сырьем и мотай отсюда!
Вайдас смотрит на часы — около четырех, какой смысл гнать его домой, смена скоро кончится. Повилас тоже понимает это, но с него вполне достаточно пожара и драки, и он не собирается отменять распоряжение.
— Ступай, ступай, бригадир сам постоит у агрегата,— говорит он, жалея себя.— Бригадир отработает. Бригадир ответит за все.
В дверях Вайдас встречает возвращающихся из амбулатории парней, их лица выразительно серьезны.
— Плохи твои дела, браток,— говорит один.— Треснула челюсть. Будешь теперь золотую вставлять.
Неужели это я, думает Вайдас.
Нежно гудит ночь.
Над водой поднимается пар, будто река вот-вот закипит, густые хлопья тумана едва различимы в прохладном предрассветном воздухе, на фоне бледнеющего неба понемногу проступают силуэты деревьев, а шум города, притихший было на несколько часов, постепенно усиливается.
Теперь никто не знает, где ты, думает Таурас, сидя на камне у реки, теперь ты совершенно свободен от каких бы то ни было обязанностей, свободен, никому нет до тебя дела. Можешь нырнуть в Нерис и плыть, пока не выловят у сетевых перегородок. Или, если хочешь, можешь отправиться на какую-нибудь сибирскую стройку. Здесь ты уже никому не нужен, ты ампутировал, вырезал себя из жизни близких. Даже Даниэле отшатнулась, горько усмехается он. Оказывается, ты и ее толком не знал. Все время она была для тебя лишь неким литературным образом, который ты легкомысленно конструировал, отталкиваясь от привычных штампов. Надо быть честным и признать: Даниэле отдала тебе то, что у нее было, что она могла отдать. И другие тоже. Порядочный человек обязан чем-то возместить это. А чем? Господи, да ведь ничего другого не ждали они и не требовали от тебя — работай! Как же все просто и ясно... А ты барахтаешься в какой-то чертовщине. Во имя чего? Чтобы остаться одному, подобно этому отполированному водой камню? Глупый и бессмысленный вопрос, и никакого ответа на него быть не может, ибо все, что с тобой случилось, никем заранее не планировалось. Считаешь себя писателем? Люди и ждали от тебя книг, надеялись, что сможешь объяснить им что-то, и не так уж им важно было, каков ты на самом деле, главное — твоя работа. Они бы все простили, увидев результаты. Но как справиться с самим собой, если иногда хочется волком выть? Что же, жарь своего гуся сам, как говорят англичане. Неужели весь мир должен спешить на помощь, завидев, что тебе худо? И у отчуждения есть предел. Он то сокращается до минимума, то снова возрастает. Разумеется, захоти, и у тебя достало бы сил и воли для маленькой хитрости или подленького компромисса, и, глядишь, твоя драгоценная жизнь обрела бы вполне респектабельную форму... Таурас тихо смеется и покачивает головой: тогда не возникла бы необходимость принимать решение. Настоящее, а не временное, единственное на всю жизнь решение, которого большинство избегает или притворяется, что у них- то все давным-давно решено. Принять существование как оно есть, отыскать в нем для себя укромное и уютное местечко — голубая мечта филистера! Лучше в реку. Этому есть единственная альтернатива — ощутить себя причастным ко всему окружающему, и, если уж поверил
во что-то, если убежден в своей правоте, держись до конца, наплюй на насмешки злопыхателей, на собственный скепсис и работай, работай, доказывай свое, дерись, спорь! Тогда будешь знать, ради чего живешь. А хватит ли сил и выдержки? Не собираешься ли, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами? Мало ли найдется деятелей, готовых на всех перекрестках провозглашать эти прописные истины, а на деле жаждущих лишь святого спокойствия да куска пожирнее? Не знаю. Не выдержу, буду пробовать снова. Но жить стоит только так!
Таурас сминает в горсти пустую пачку из-под сигарет, зло швыряет ее в воду. Она слишком легка для такого яростного размаха, и под мышкой возникает острая боль, которая мелкими осколками ссыпается в кончики пальцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54