Все остальное там, у Юле.
Таурас вытаскивает из кармана сигнальный экземпляр своего «Августа», который так и не осмелился показать Юле, может, и хорошо, что не осмелился, это походило бы на желание оправдаться за прожитые вместе три года.
Может ли хоть один из этих рассказов, будь он даже шедевром, заменить близость и тепло живого человека, которые так необходимы ему сейчас? Пренебрежительно, почти враждебно листает он книжку.
Нет, никогда не получится из него стоящий писатель. Правда, интуитивно постигает он суть вещей, но черновой, требующей усилий работы гнушается. И потом, у него начисто отсутствует артистичность, без которой нет творческой личности. Почему-то эта артистичность всегда ассоциируется в его мозгу с ложью. А лгать ему просто лень. Не какой-то там голос совести запрещает красиво врать — просто лень.
Он слишком элементарен — мелкий эгоист, мечтающий о сочетании личного счастья с творчеством. Его всегда бесили рассуждения о «высоком служении», о
том, что ради этого необходимо от чего-то отказываться. Почему, черт побери, должен он пренебрегать реальными радостями жизни, менять их на бумажные, иллюзорные? Нельзя было требовать от Юле больше, чем от себя, ее надо было бережно растить, как младенца, заботиться о ней, а не только ворчать, когда что-то не получалось.
За что мстил я ей грубостью, думает Таурас, небрежно бросив книжку на стол, за что начинал ненавидеть? За то, что она проста и естественна? Но ведь я и сам всегда стремился к простоте, тосковал по естественности. И вдруг какая-то ничем не оправданная, вероятно, из глубин подсознания выплывающая ненависть. Неужто эта ровная, надежная любовь оскорбляла, сводила с ума, бесила?
А потом начинаешь завидовать другим, что они вместе.
Разве все, что я потерял, стоит этой ничтожной книжонки?
Абсурд.
Нормальная жизнь или творчество, сказал вчера отец.
Абсурд...
Юле приходилось рано вставать на работу, и она канючила — ну еще пять минуток, еще две — и тут же погружалась в сон, по-младенчески чмокая губами. Тогда поднимался он, ставил на плиту чайник, накрывал на стол и, испытывая странное чувство неудовлетворенности, покуривал в кухне у окна и глядел на просыпающуюся улицу, на озабоченные человеческие лица, еще некрасивые, красивым было лишь само утро — какая-то огромная, всеобъемлющая чистота, неважно, зима была за окном или лето. И в этой утренней чистоте он еще отчетливее ощущал горечь утраты. Неужели все уже окончательно устоялось в их жизни, даже сама эта жизнь, словно какой-то предмет, нашла себе удобную полочку: постель — работа — стол — постель
и на этой полочке, в этом уютном закутке отношения их начали покрываться пылью, любовь, когда вместе преодолевают бессчетные ступени до самого неба, увядала...
Но соня не встает, зажмурившись ждет, когда он подхватит ее, нагую и теплую, и поставит под прохладный (не дай бог, под холодный!) душ, и Юле, притворяясь капризной девочкой: «Какой ты нехороший!..»— не заметит, что улыбаются ей только губы Таураса, а взгляд внимателен и печален.
Все чаще Таурасу приходила мысль, что мужчины, увлеченные красивым женским телом, глупеют, а потом, спохватившись, пытаются отыскать нечто настоящее. Ведь должно же это таиться за любовным опьянением, узаконенным загсовской бумажкой? Ищут и находят лишь пустоту. Как ни смешно, как ни глупо, думалось ему, но, вероятно, если бы она или я заболели вдруг какой-нибудь там чахоткой, все у нас пошло бы по-другому, как в классических романах о любви...
Нет, это не смешно. Это страшно...
— Ну и натер же я ноги этими новыми туфлями! — вздохнул Таурас, выкладывая перед отцом аттестат зрелости.-— Всего две четверки — конституция и астрономия.— Он повалился в кресло и, не расшнуровывая, сбросил обувь.— Всю ночь протанцевал, потому, наверное, как от лошади, разит.
Летнее утро уже пылало желтизной и синью; отец в своем неизменном халате, с припухшими от бессонницы и лекарств лицом был похож на старого арестанта, неожиданно отпущенного домой.
— Позор,— сказал он, бросая на покрытый стеклом столик жестяно погромыхивающий аттестат.— Конституция и астрономия! Не стыдно?
— Так даже лучше,— возразил Таурас. Он сидел развалясь в кресле, и, кажется, ничто не интересовало его, кроме собственных ног.— Тошнит меня от этих вундеркиндов.
— А тебе не предлагали?
— Чего? — прикинулся Таурас непонимающим.
— Довести до кондиции.
— И не могли предложить. Наша классная руководительница меня терпеть не может. Я же рассказывал.
(Как-то раз эта экзальтированная дама, измученная тщетными усилиями подобрать ключи к сердцам своих воспитанников, распространялась «на темы жизни» и оговорилась — вместо того чтобы сказать: «Не
возможно головой прошибить стену», ляпнула: «Невозможно стеной прошибить голову». «Этого, пожалуй, еще никто и не пробовал делать»,— заметил Таурас. Ее оговорка моментально стала достоянием всей школы, и учительница, повторяя: «Чудовище, а не человек», промокала глаза носовым платочком.)
— Чепуха,— отмахнулся Гудинис.— Как постелешь...
— так и поспишь,— отрезал Таурас.
Он с удовольствием порадовал бы отца, знал, что тот относится к его пятеркам куда ревнивее, чем он сам, но пересилить себя, поговорить, а тем более извиниться перед учительницей не мог. Вероятно, стиснув зубы, он и решился бы на такой шаг, но боялся отказа. Или того хуже: что, если потребует, чтобы он торжественно принес ей свои извинения перед всем классом?!
И вот сейчас, сидя в шестом часу разгорающегося утра против отца, уставший и трезво сознающий, что перед ним неизвестность, которая, правда, пока не волнует и не печалит, Таурас вдруг понял суть конфликта, сверкнувшую в подсознании, словно лезвие запыленного меча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54