— Исключительно для того, чтобы доказать, какие мы нищие. Я же предлагал: купим двуспальную.— Он резко повернулся к Юле, однако постарался сдержать себя.— Слушай, милая моя, давай кончать этот базар. У нас есть все, что можно затолкать в однокомнатную квартиру.
— Ее тоже купила мне мать.
— А вместе с ней и меня? — Таурас подошел к низкому столику, ухватил графин с водкой, подрагивающей рукой налил рюмку и залпом выпил.
— Не сердись, Таурас.— Юле уткнулась лицом в спинку дивана.— Не знаю, не знаю,— простонала она.— Живем все время какой-то временной, ненастоящей жизнью.
Таурас торчал посреди комнаты, сунув руки в карманы.
— Я живу тобою и своими писаниями,— с болью проговорил он.— Мне почему-то этого хватает. Вот разве что денег...— И горько усмехнулся.
— Я не про деньги. Их у нас, наверно, никогда не будет. Я про людей. Знакомых не смею позвать к себе — как бы не помешать тебе работать. А если сама куда-нибудь ухожу и возвращаюсь в хорошем настроении, ты дуешься.
Глаза ее увлажнились, стали темно-синими.
— Просто нам нужен ребенок,— Таурас вдруг охрип и, отвернувшись, стал внимательно рассматривать корешки книг.
Взрыв истерического смеха заставил его вздрогнуть. Юле хохотала, откинувшись на спинку дивана, схватившись за живот, будто ее одолевали колики, по лицу текли слезы.
— Тут? В этой каморке? Может, на балконе? А на что жить будем? На твои девяносто рублей?
Таурас пожал плечами:
— Не надо бояться жизни. Сотни тысяч так начинают. Главное, что ребенок нам нужен, просто необходим.
Он присел рядом, обнял Юле за плечи. Минутку она посидела, съежившись, успокаиваясь, потом сняла его руку, встала и пошла к зеркалу в прихожей.
— Вот-вот явятся твои приятели. Одень пиджак.
— Не одень, а надень, детка.
— В Оксфорде не обучалась,— послышалось из прихожей.
Таурас открыл стенной шкаф, снял с вешалки клетчатый пиджак, но не спешил надевать, покачивал его в руке, как маятник.
— А кто из твоих придет? — спросил он.
— Из каких еще моих?
— Ну, из больницы или из тех, с кем училась.
— Я никого не звала.— Таурас вопросительно поднял брови.— Не видишь, что ли, даже усадить негде! — Он промолчал. Подтянул узел галстука.— Разве что Повилас заглянет.
— Это какой же Повилас? Апостол Павел?
— Не паясничай. Повилас — мой школьный товарищ. Я же тебе рассказывала. И перестань ты кривляться! Или успел уже перебрать?
— Не успел. А жаль...
По-настоящему Таурас пожалел об этом тогда, когда пришел его университетский приятель, а теперь литературный критик Мантас. Он был крепко навеселе и сразу же загнал хозяина в угол. Пьяный, пьяный, а мысли свои излагал связно, не спуская с собеседника пронзительных глаз. Коренастая фигура и властный тон свидетельствовали о несокрушимой уверенности в себе.
— Рецензии твои, старик,— басил Мантас, не выпуская из рук рюмки,— хоть и хлесткие, но написаны дилетантски.— Он понизил голос и тактично покосился, не слышит ли Юле. Но она болтала с Гедиминасом, актером, который, пустив в ход все обаяние, рассказывал о своих последних съемках.— Не чувствуешь ты пространственной структуры произведения, не видишь того, что стоит за строками.
— За строками этими по большей части плавает пустая яичная скорлупа,— возразил Таурас.— Все остальное пошло на изготовление ванильного торта.
— А ты, оказывается, циник,— гнул свою линию Мантас.— Не потому ли для тебя столь важны школьные каноны — логическое развитие характера, мотивированные или немотивированные поступки. Да пошла она к черту, эта нормативная психология, все эти мотивировки! Возьмем хотя бы Фолкнера. Человек способен иногда выкидывать такие фортели, которых ни он сам, ни другие от него сроду не ожидали.
— Принято называть это судьбой,— рассеянно возразил Таурас и оглянулся.
Юле сидела у него за спиной, лицо раскраснелось, она все хватала Гедиминаса за руку, азартно о чем- то расспрашивая. Элементарная невоспитанность, с раздражением подумал Таурас. При чем тут Оксфорд?
— Выпьем, пусть они себе там треплются,— прогудел Мантас и снова налил рюмки.— Судьба, старик, это не что иное, как таящиеся в человеке страсти, о которых он или не ведает, или старается загнать поглубже, а когда они вылезают наружу, как джинн из бутылки, все нормочки жизни летят вверх тормашками.
Таурас люби этого человека, внешне грубоватого, но душевно чуткого, одного из немногих истинно благородных людей, не за эту ли чуткость и благородство кое-кто спешил покончить с Мантасом, насыпать песчаный холмик и воткнуть туда еловый крест: слишком, мол, крепкую дружбу свел парень с бутылкой.
— Почему ты перестал писать? — Мантас наклонился к нему.— Наслушался похвал и возомнил?
— Видимо, не о чем. Может, просто бумаги хорошей нету,— пошутил Таурас.— Дело в том, что надо или жить, или писать. А если мне хочется пожить, а? Теперь все грамотные. Высасывать из пальца неохота, несмотря на то что многие это и за грех не считают. Есть реальная современность, есть ее смрад или аромат, как тебе угодно, но большинство пишущей братии, едва успеет вылупиться из университета — диплом еще тепленький,— спешит в душные редакционные кабинеты. Потрутся там десяток лет, поднатореют в чистописании и перебираются в собственные, роскошные. Так и рождается кабинетная проза, которой я терпеть не могу.
— А сам? Сколько еще лет собираешься плесневеть в этом своем архиве? — загремел Мантас.— Ведь положенное по распределению отработал!
— А что ты предлагаешь? — усмехнулся Таурас.— Редакцию?
— Или в бродяги,— вполне серьезно посоветовал Мантас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54