Есть только снежные вершины, а у подножия их люди.
(Почему, черт побери, так получается? Возьмем какого-нибудь работягу инженера. Ведь не встает же перед ним проклятый вопрос о самоопределении: за что ты, с кем и что утверждаешь? У такого человека есть свое дело, часы работы, домашнее хобби, и не дурит он себе голову подобными вопросами, убежден, что живет честно и правильно. Иногда может посмеяться над официозными оценками или поворчать, столкнувшись с бюрократизмом, но вся философия его — заложенный в каждом человеке так называемый здравый смысл, отрицающий и небо и ад. Автоматическим участием в процессе назвал когда-то такое существование отец.)
До сих пор все, что Таурас приносил в редакции, выходило в свет, и это вызывало у него и тайную гордость, и страх. Он чувствовал, что может писать о чем угодно, иначе говоря, ни о чем, рассказы его были этакими изящными безделками, лирическими миниатюрами: тополевая ветка с несколькими засохшими листочками в вазе на столике летнего кафе, выброшенный волной на пустынный морской берег деревянный ящик с надписью по-датски, молодая мать, наблюдающая за первыми шагами своего малыша. Ему было достаточно моментального впечатления, чтобы сразу возникал в душе образ. И этого хватало. Таурас знал, что пишет свои вещицы безупречно; их охотно публикуют и читают, но больше не желал дробить реальность на микрочастицы, хотелось овладеть всей полнотой жизни. Пусть она чужая невеста, но кто запретит тебе жадно мечтать о ней?
Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего. Копни поглубже и учуешь трупный запах, нарушится ритуал салонной болтовни... Вот что следовало ему выложить там во всеуслышание!
Юле иронически осмотрела стол со скромным угощением, плюхнулась на диван и укорила Таураса:
— Мог бы хоть немножко привести в порядок свою помойку. Даже подоконник завалил.
— Подоконник можно и освободить, только это не помойка, мадам. Это творения, которыми вскоре будет гордиться вся Литва.
— Да, да, конечно, ты гениален. Правда, за последние два года не напечатал ни единого рассказика.
— Конечно, гениален,— отрезал Таурас, собирая с подоконника рукописи, блокноты и старые журналы.— Разве я виноват, что пришлось зарабатывать статьями и рецензиями? Нам чертовски много было нужно. Зато кончаю повесть.
— Уже три года. Юбилей,— усмехнулась Юле.— А что у нас есть? — Она обвела глазами комнату.— Даже наше брачное ложе, этот скрипучий диван, приволокла я из общежития.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54