Надо. Необходимо. Да. Рядом сидит Паулюс, взволнованный, чуть ли не фанатично ожидающий чуда. Похрустывает пальцами. Что за отвратительная привычка! Надо будет сказать. Вот, сразу отвратительная, а дальше?.. Ведь он же крепко-накрепко свяжет меня этим своим роковым, будто свыше ниспосланным терпением... И стану я злой, пошлой бабой. А может, Паулюс сознательно стремится к страданию, неожиданно приходит в голову Юле; его душе, таящейся в прочно сбитом теле, требуется, наверно, постоянная боль, тогда он, видимо, ощущает свое превосходство над теми, кто рядом.
— Может, ты в бога веришь? — с опаской спрашивает она.
Паулюс смеется и обнимает ее за плечи.
— Я верю, что мы будем счастливы.
— Да, в это надо верить,— с горькой решимостью говорит Юле, ей жаль его, он так слепо убежден в своей выносливости, воле и терпении и не предчувствует опасности, грозно нависшей над ними обоими. Ему бы лучше бежать отсюда, оставить ее, и как можно скорее, потому что... потому что она все еще любит Таураса. Чьи это слова: сильнее всего мы любим тех, из-за кого больше всего страдаем?
Не следовало пить той рюмки. Уже хорошо знакомая тошнота перехватывает дыхание, невыносимо щемит сердце, а до завтрашнего утра еще так далеко, она отдала бы любые сокровища мира, лишь бы все уже кончилось, осталось в прошлом. Все-все-все.
— Будь добр, Паулюс, пересядь на стул... Я малость прилягу. Сердце что-то покалывает...— побелевшими вдруг губами шепчет Юле.
Сует под щеку думку, постанывая укладывается. Господи, какое смешное, испуганное у Паулюса лицо, он что-то лепечет и дрожащими пальцами расстегивает ремешки ее босоножек.
Юле закрывает глаза и видит зеркальную поверхность озера, которую хладнокровно вспарывают выпрыгивающие из таинственных глубин рыбы, похожие на серебряные кинжалы.
Гудинис высматривает свободную скамейку на элегически пожелтевшем скверике. Он больше не в силах видеть человеческие лица, они мелькают перед глазами, приобретая какие-то чудовищные формы, необходимо успокоиться, чтобы потом тихонько дойти до дома. Устал, и такая ломота во всем теле, что даже страшно: неужели придется обращаться к кому-нибудь за помощью?
Человек верит, пока живет. В растение, женщину, в комок земли. Даже в слова. Верит, что перед смертью обретает душу. Ну, пусть не обретает, просто собирает себя воедино, в одно целое, которому достаточно единственного определения — душа. И ему нет нужды в нескольких, необходимо лишь одно, строгое, бескомпромиссное. Как на суде — виновен или невиновен, да или нет.
Ох эта его вечная привычка формулировать, всегда дающая о себе знать в критический момент! С зеленевшего все лето куста облетают листья, потому что прошло время... А может, в его ветвях свила себе весной гнездо какая-то птаха? Вправе ли она винить сейчас куст за то, что он сбрасывает листву и больше не будет укрывать ее гнездо?
Пора говорить в прошедшем времени — жил, и не стоит заниматься мелочной бухгалтерией, успешно или нет были поставлены крестики в клеточках предназначенного тебе билетика спортлото. Рассуждать подобным образом безнравственно; вероятно, кому-нибудь могло бы показаться, что это лицемерие, продиктованное таящимся в сознании ужасом перед неизбежным или страхом за так называемые жизненные ошибки. Что они такое, эти ошибки? Приспособление к условиям или неудачи в сравнении с другими судьбами? Увы, увы, истинно лишь одно — требовать с самого себя и выполнять эти требования.
Я старался выполнять их и потому жил. Может, не хуже других, тех, кому довелось говорить не собственным голосом, кто не спал ночами, стремясь хапнуть побольше денег и сомнительной славы, презрев певшего у них в сердце жаворонка.
Рута была последней, кто слышал моего жаворонка.
Мир становится все грубее и бессердечнее, бедная
птаха вынуждена улететь, покинуть опавший куст и разоренное гнездо...
Поначалу Гудинис не обращает внимания на то, что к нему, куражась, приближаются двое парней: видный курчавый блондин, непрерывно демонстрирующий свои прекрасные зубы, и плюгавый недоросток с прыщеватым лицом. Они шлепаются по обе стороны Гудиниса, почти сжимают его, протягивая друг другу мимо его носа спички и сигареты.
— Вероятно, я вам мешаю,— возмущенно бормочет Гудинис и хочет встать со скамьи, но улыбающийся блондин цапает его за руку, удерживает.
— Посиди с нами, отец. Зверски скучно.
Гудинис с маху садится, делает протестующий жест,
и блондин, увидев на его лице гримасу отвращения, отпускает рукав плаща и злобно, по-волчьи скалит зубы.
Вином от них вроде бы не пахнет, и Гудинису непонятно, чего это они привязались. Однажды довелось мне бежать от таких через сад, и не столько боялся я тогда получить пулю в спину, сколько поцарапать лицо в густом малиннике. Где же та черта, за которой человек начинает верить в реальность опасности?
Теперь у него нет сил убежать или даже просто уйти. Бьет дрожь, но не от страха, что с ним могут что-то сделать, скорее от отвращения и досады за свою беспомощность.
— Не трясись, отец,— цедит блондин.— Ты же в плаще, тебе не может быть холодно.
— А не погреть ли его нам малость? — Недоросток с потрепанным лицом толкает Гудиниса локтем в бок.— Мы отличные массажисты, папаша!
Гудинис чувствует, что снова начинает неметь правая рука, почему правая, думает он, ведь сердце слева, не следовало пить столько кофе, тогда и нервы не так сильно были бы возбуждены. А ножницы, тупые ножницы режут бесконечно долго и неумело, и воздуха не хватает. Он даже боится подумать о том, что это может произойти тут, на этой скамейке, в присутствии двух подонков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54