Эти мысли гнали его дальше и дальше от Охотничьей улицы. Таурас отправился к Робертасу, попросил разрешения переночевать. Вернувшись в особняк Шарунасов утром, очень удивился, застав Даниэле дома. Понял, что его ожидает неприятный, утомительный разговор. На столе почти доверху набитая окурками пепельница, однако лицо у Даниэле свежее, никаких признаков бессонной ночи.
— Давай побеседуем прямо и откровенно,— деловым, незнакомым Таурасу тоном начала она.— Решил возвратиться к своей прекрасной половине?
— Никуда я не собираюсь возвращаться. И вообще никуда не возможно возвратиться. Как невозможно изменить себя.
— За это я тебя и люблю.
Таурас замотал головой:
— Зря мы снова сошлись, Даниэле. Да, было между нами что-то хорошее, чистое, к чему не следовало прикасаться. А теперь...
— Что теперь?
— Теперь только секс.
— Может, ты думаешь, что я каждую неделю меняю партнеров?
— А мне это безразлично.
— Гм... Ты действительно можешь довести до слез любую.
— Из-за меня плакать не стоит.
— Обидно за твое неуважение к самому себе. Зарыть в землю талант из жалости к какой-то рядовой бабенке?
— А есть он у меня, этот талант?
— У тебя есть полная свобода.
— Свобода бездельничать? Свобода временного гостя? Скажи, Даниэле, правду скажи, неужели не противна тебе вот этакая наша жизнь?
— Надеюсь дождаться лучших времен.
— И скоро? — прищурился Таурас.
Даниэле критически осмотрела просторную, не очень уютную гостиную, подошла к нему поближе.
— Вчера отец намекнул о втором этаже. Собирается заканчивать его отделку.
— Это что же? Для нас?
Даниэле снисходительно, даже несколько презрительно усмехнулась, и Таурас понял, каким жалким притворством показался ей его вопрос. Следовало как-то отреагировать: обрадоваться, согласиться, поблагодарить... или, прихватив свою электробритву, навсегда покинуть этот дом, где прожил почти два месяца. Согласиться и одобрить не мог, внутри что-то ныло, протестовало, артачилось, словно охваченный смертельным страхом зверек. Нет, невозможно! Согласиться — духовная гибель, не для него эти люди, эта обстановка. Однако взять и плюнуть на все тоже не получается: не здесь ли нашел он пристанище, когда некуда было деваться.
И вдруг Таурасу показалось, что у него есть выход из создавшегося положения. Не слишком ли последовательно, без видимых усилий добивается Даниэле осуществления тех, сказанных еще зимой, слов: «Все равно я тебя никому не отдам». Если так, значит, он сам, своей беспринципностью, которой она якобы не замечает, рассчитывая, вероятно, затянуть гайки позже, помогает воплотить в жизнь намеченный план. Тогда еще не поздно...
— Иду в ванную,— с наигранной бодростью сказал он.— О своем решении сообщу после бритья.
До последней минуты Гудинису казалось, что никакой Банюлис за ними не приедет, что все эти речи Марии о необходимости покинуть Литву — какая-то навязчивая идея, бред перепуганной женщины, поэтому все утро он избегал ее. Мария возилась с укладкой вещей, с ребенком и, казалось, даже радовалась, что он ее не трогает. Впрочем, нет! Скорее, предоставила ему последнюю возможность хорошенько все обдумать и теперь терпеливо ждала согласия. Мария умела это делать, знала, сколько можно выиграть, проявив чуть больше терпения.
Прежде чем пойти обедать, Гудинис зашел взглянуть на своего шестимесячного сына. Странно, но никаких особых сантиментов к этой малявке, копошащейся в белой деревянной кроватке, он пока не испытывал А ведь, по идее, должен был любить его! Младенец внимательно посмотрел на отца круглыми глазами, гукнул и стал бить себя ручками по животу. Потом ухватился за деревянные прутики и постучал попкой по матрасику.
— Ишь, разошелся,— тихо сказал Гудинис.
Он осторожно потрогал головку сына и нащупал
пальцами бугорок на затылке. Нежно дунул на светлый пушок и ясно увидел покрасневшую кожу.
Садясь за стол, Гудинис бросил Марии:
— Мне кажется, нарыв сильно вырос.
Мария испуганно подняла глаза:
— Но малыш спокоен? Приедет Банюлис, скажет, что и как...
Она ждала и боялась. Гудинис больше не заговаривал, он словно вообще не видел ни Марии, ни ее матери, сидящей рядом; автоматически, не чувствуя вкуса, хлебал свой суп и поглядывал за окно, на узкую песчаную дорожку, бежавшую вдоль опушки леса.
До городка шесть километров, дорога отвратительная, пока доберешься, полные башмаки песка наберешь...
Но тут нить его еще не оформившейся, неясной мысли оборвалась — из-за поворота, как раздувшийся майский жук, неуклюже выполз на дорогу черный «опель» и, увязая в песке, стал карабкаться на плоский холм. Лоб и щеки Гудиниса покрылись бисеринками холодного пота. Склонившись над тарелкой, он поспешно дохлебывал суп, будто испугавшись, как бы не пришлось делиться им с вновь прибывшим.
— Приехал?— спросила Мария, хотя и сама это видела, щеки у нее вдруг ввалились, лицо словно вытянулось и сделалось этаким трагически благородным.
— Гм,— поднял голову Гудинис, скользкие фасолины никак не попадали на зубы.— Приехал. Прикатил. Примчался. Прибыл.
Сказал, по-детски подбадривая себя, потому что сердце сковал холод.
Банюлис поставил автомобиль около сарая, не спеша вылез, захлопнул дверцу, одернул пиджак, здороваясь поцеловал руку подбежавшей Марии. Профессор все делал степенно, каждое движение было обдуманным, однако подошедшему Гудинису показалось, ведет себя гость, словно к родне на поминки приехал, потому что Банюлис пожал ему руку молча и со значением, как человеку, которого постигло горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54