покусывая пальцы, он слушает эту музыку, долетающую до него из какого- то давнего, незабываемого, священно-спокойного вечера в картинной галерее... Женская головка, проступающая на полотне словно из-за голубой вуали, и прекрасная рука, нарисованная то ли Йонасом Рустемасом, то ли каким-то неизвестным итальянским художником. Это твоя рука, сказал он тогда Юле. Она благодарно прильнула к его плечу и чуть не расплакалась. Теперь эта рука делает в прокуренном отцовском кабинете очередную инъекцию кокарбоксилазы в надежде продлить существование интеллигента старой закалки Антанаса Гудиниса.
Услышав шуршание бумаги, Таурас заглядывает в кухню. Нагнувшись над развязанным пакетом, брат роется в стопке чистых рубашек, отыскивая свои. Космы волос, свисая вниз, обнажили шею, пошевеливаются не по годам атлетические плечи, но вдруг Вайдас отпрянул от пакета, словно обжегшись, и замер — снова доносится ее голос:
— Обязательно полежите полчасика.
— Холодно на улице? — спрашивает Таурас, продолжая подпирать спиной одежду на вешалке, когда Юле проходит мимо.
Маленькая желтая книжица с его фамилией на обложке и скромным названием «Август» во внутреннем кармане пиджака так и жжет грудь, но рука не смеет потянуться к ней, рука понимает, что он, Таурас, навсегда вычеркнул себя из дел, забот и мечтаний Юле, об этом неопровержимо свидетельствует и сердце, бешено колотящееся о тонкую лакированную обложку «Августа».
Юле останавливается, стараясь получше разглядеть его лицо. В прихожей темновато.
— Я просто так. Вечер уже. Не думай, я не собираюсь тебе мешать, Юле,— его голос внезапно охрип,— не убивай меня своей добротой. Очень прошу. Эти рубашки — мне как нож в сердце.
— Твой отец...
— Ни отец, ни рубашки!.. Понимаешь?
— Я не стремлюсь напоминать о себе. Работы у меня и так хватает.
Сняв с вешалки плащ, Юле тянется к ручке двери, опустевшая плоская сумка сиротливо висит на локте, такая знакомая-знакомая; ладно уж, иди, все равно мне нечего тебе сказать, только странная ломота в руках, плечах, ногах.
— Подождите,— доносится из кухни сипловатый неокрепший басок, мимо Таураса проскальзывает черный грубошерстный свитер, едва не задевая его.
Юле оборачивается:
— Я что-нибудь забыла?
Вайдас молча хватает ее руку и склоняется к ней, словно хочет что-то шепнуть этой руке. Но губы так и
не касаются ее, Юле мягко, осторожно, чтобы не обидеть, высвобождает руку и снова тянется к двери, бросив кому-то третьему, ворвавшемуся с бодрящим порывом ветра в душное тепло прихожей:
— Ну... пока.
Нисколько не уважает меня младший братец, думает Таурас, даже глаз не отводит, так презрительно смотрит, будто и не мальчишка совсем. Попробуй я сейчас иронически усмехнуться, чего доброго, врежет за милую душу.
Следуя предписанию Юле, Антанас Гудинис ложится, но не может вылежать на своем продавленном диване и получаса — коварные пружины из шведской (вечной!) стали выпирают и безжалостно впиваются в немощную плоть. Он поднимается, у него еще есть целый час, можно все успеть, главное — не потерять охоты; опускается на корточки возле письменного стола, выдвигает нижний ящик, набитый разной величины пачками, перевязанными крест-накрест и жирно надписанными синим карандашом. Находит моток хорошего конопляного шпагата, выкладывает его на пол. Шило и толстую мешочную иглу тоже не приходится искать — все подготовлено еще со вчерашнего вечера, остается только облачиться в свой полосатый махровый халат, натянуть его, словно вторую кожу.
Взгляд Гудиниса обращается к платяному шкафу. Он высится в глубине комнаты, неподалеку от окна, темно-коричневый, застывший, как плотно сжатый старческий рот, надежно хранящий опыт прошлого. А может, только хлам, да, хлам, потому что радость в такой шкаф не затолкать, она испаряется, как камфара.
Но шкаф, задумывается Гудинис, может спасти жизнь.
Именно шкаф.
Мою жизнь.
Шла последняя неделя июня 1941 года. Жители Мариямполе наконец поняли, что началась и идет настоящая война, а не маневры, что не следует строить из себя этаких не поддающихся панике героев, пора что-то предпринимать. Осознал это и директор советской гимназии Антанас Гудинис, он решил, что сегодня
в обед не пойдет к барышне Круопите есть блины, и принялся укладывать самые необходимые вещи во вместительный портфель добротной кожи. Не так уж мало набиралось этих холостяцких вещичек, приобретенных еще на трудно заработанные литы. Пока он топтался возле книжного шкафа, раздумывая, куда бы припрятать «Краткий курс истории ВКП(б)» на русском языке и вырезки с речами Сталина, за спиной хлопнула дверь, и он услышал привычное, но на этот раз какое-то глуховатое, словно рот говорящего набит землей: «Добрый день, господин директор».
Их было пятеро или шестеро. В комнату вошли его недавние ученики, подтянутые, молчаливые, на рукавах белые повязки. Самый рослый из них, юноша с костистым решительным лицом, знавший наизусть почти все стихи Монтвилы, спросил, каким будет его последнее желание.
Подростки хотели, чтобы все совершилось так, как вычитали они в книгах. Может быть, и в тех, что собственной рукой снимал он для них с книжных полок, возле которых они застукали его как последнего дурака.
Выкурить трубку, сказал Гудинис. Не спеша набил ее табаком, напряженно думая о двери, ведущей из комнаты в сад. Этой весной он сам вытащил гвозди, вскрыл ее и вставил французский замок.
Парням ответ директора понравился, он соответствовал их представлениям о мужественном поведении приговоренного к смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54